Однажды, когда после большой передислокации мы оказались в районе дер. Рудзица, нам повстречалось замечательное стадо гусей. Они паслись на небольшом хуторке, который, находясь вблизи переднего края, закрытый рощей, чудом не подвергался обстрелам, чем мы и пользовались при своих передвижениях. Гуси производили удивительное впечатление. Все в этом месте целиком зависело от войны. Но только не гуси! Им на нее было решительно наплевать. Эта независимость каким-то образом возбуждала гастрономическое влечение к ним. Однако поступить с гусями, как герои Ремарка на Западном фронте, когда там было без перемен, мы не могли. Мои разведчики знали, что этого я им не позволю. Кроме того, даже ничего не зная или не помня про три раздела Польши, мы неосознанно ощущали их последствия, равно как и последствия бурных и разнообразных соседских отношений более поздних времен, поддерживавших определенную дистанцию между местным населением и его освободителями, даже в атмосфере необычайной взаимной любви двух народов. Поэтому мы не могли рассчитывать на ликование хозяев гусей в случае их безвозмездного отчуждения. Но есть и еще одно обстоятельство, не позволявшее нам подражать рассказчику романа Э. Ремарка «На Западном фронте без перемен» и его приятелю Кату. С трудом и невероятным шумом украсть одного из двух гусей, предварительно промахнувшись из револьвера в дога… Непрофессионально! Как-никак, а мы могли и без огня, втихую украсть, что там гуся — человека…
Ни польских, ни советских денег у нас в тот момент не было, и мы купили три крупных гуся за доллары: по трешке за штуку. Пуздра приготовил их отменно, и, таким образом, из реквизированных в январе в Закопане долларов девять уже в феврале вернулись польскому народу».[92]
Оставшиеся у него трофейные доллары Юрий Львович потратил уже в госпитале: «Остальные деньги были возвращены Польше в апреле, и вот как это было.
Потратив за пару часов на доступные нам традиционные удовольствия полученные у госпитального начфина свои гвардейские и полевые деньги, мы, молодые офицеры, начали изыскивать дополнительные резервы. Вот когда в дело пошли залежавшиеся в моей сумке доллары, про которые я, честно говоря, забыл!
Вечером перед отбоем все было решено. У нас не было ни малейшего представления о каком-нибудь обменном курсе доллара. Всем руководили интуиция и жажда поскорее реализовать многообещающий замысел. Утром, сразу после обхода, мы гурьбой тайком смылись в город, а к обеду вернулись с очень солидным количеством спирта и разнообразными закусками, купленными на рынке: салом, домашними колбасами и даже хорошо сохранившимися прошлогодними яблоками. И пошла писать губерния… Все остальное доступно человеческому воображению. И потому, надеюсь, без особого изумления читатель воспримет факт досрочной выписки за хулиганство восьмерых из десяти, в том числе и меня. Госпитальные проделки не были подсудны военному трибуналу. Поэтому суждение «дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут» было трезвым и вполне реалистичным».[93]
Похулиганили молодые офицеры действительно «от души»: «Представьте себе начальника госпиталя, майора медицинской службы, который с небольшой свитой совершает после отбоя обход заснувших палат. Дверь очередной палаты он открывает сам, так как идет впереди всех. И вот, после продвижения в палату всего на полступни, продвижения вполне деликатного и осторожного (будить ран-больных жаль), майор медицинской службы оказывается под градом падающих на него банок из-под американской свиной тушенки, грязных вилок и ложек. Банки были осторожно поставлены на верхнее ребро слегка приоткрытой двери. Как только дверь, открывающаяся внутрьf начинает двигаться, все летит вниз. Даже если бы банки были наполнены той самой американской тушенкой, все равно ощущение не из приятных. Но ведь в банках находились разбавленные водой остатки супа и каши. И все это в один момент оказалось на голове, погонах и кителе начальника госпиталя. Да вдобавок еще какая-то сестричка из свиты позади всех неосторожно хихикнула…
Никакие наши уверения, что этот фокус был направлен не против него, а против одного из нашей десятки, повадившегося в самоволки к паненкам, начальника госпиталя не смягчили. Не помогло даже такое, казалось бы, неопровержимое доказательство: «Товарищ майор, Вы только вчера проверяли нас. Мы и предположить не могли, что сегодня Вы опять захотите нас навестить».
Хорошо известно, что не только «летом лучше, чем зимой», но и что в госпитале лучше, чем на передовой. И нашим единственным слабеньким утешением было то, что настоящий виновник происшествия, самовольщик, был выписан вместе с нами».[94] Здесь с ветераном можно поспорить. Почему это своего товарища, который предпочитал польских девушек выпивке с товарищами, он считает виновником происшествия?
Но нельзя не согласиться с Юрием Сагаловичем, отметившим гуманизм медицинского начальства. Из госпиталя были выписаны лишь 8 из 10 участников этого офицерского безобразия. Двоих оставили долечиваться, поскольку у них раны недостаточно затянулись.
Из вышеприведенного эпизода можно составить некоторое представление о том, как в Польше весной 1945 года котировался американский доллар. На 261 доллар (изначально было 270–9 долларов ранее было потрачено на покупку гусей) 10 молодых офицеров сумели достичь того блаженного состояния, в котором хочется устраивать милые сюрпризы для вошедших в палату. И это при том, что, помимо спирта, приобреталось сало, домашняя колбаса и яблоки.
Попробуем, раз уж зашла речь о долларах в войну составить хотя бы некоторое представление и о том, что они значили для американцев. Вот, например, как платили морякам, ходившим в СССР в полярных конвоях: «Так, например, если денежное довольствие комендора (матроса ВМФ), приписанного к сухогрузу, составляло 50 долларов в месяц (плюс пособие на семью), то зарплата матроса на том же самом сухогрузе складывалась из следующих выплат: основной оклад — 100 долларов ежемесячно из расчета 44 рабочих часа в неделю, плюс 85 центов за каждый сверхурочный рабочий час; работа в субботние и воскресные дни оплачивалась по тем же тарифам, что и за сверхурочные часы; надбавка за службу в военное время в условиях Северной Атлантики — 100 долларов в месяц; надбавки за службу непосредственно в зонах боевых действий — около 100 долларов в месяц (с марта 1943 года эти надбавки были заменены на твердые премии в 125 долларов за риск подвергнуться воздушному налету); надбавка за пребывание в русских портах — 5 долларов в сутки (поначалу советское правительство со своей стороны также выплачивало каждому моряку по 100 долларов за пребывание в русских портах, однако через некоторое время эта премия была упразднена); специальная надбавка за работу со снарядами и взрывчатыми веществами — 17 долларов за каждую операцию. В случае, если судно тонуло, каждому спасенному матросу возмещался ущерб, причиненный кораблекрушением, включая оплату убытков за пропавшие личные вещи. Таким образом, за некоторые ре* сы гуда и обратно, включая вынужденную четырехмесячную стоянку в русском порту матросу американского торгового флота начислялось по меньшей мере 3200 долларов в месяц».[95]
Интересно складывалась финансовая ситуация на американских сухогрузах, идущих в Мурманск и Архангельск. Военный моряк (комендор — моряк артиллерист) орудия, установленного на гражданском сухогрузе, получает 50 долларов, а гражданский матрос в то же время может получить свыше 3000 долларов. Интересно, что по этому поводу дум дли комендоры? Не выказывали свое отношение к авторам такой потрясающей системы оплаты?
Так или иначе, получается, что советские офицеры закупились на польском базаре на пять с небольшим зарплат американского военного моряка на гражданском судне. Поистине, для местных польстсих коммерсантов советские офицеры стали долларовым подарком судьбы.
