Моим сыновьям,

Андреасу и Тиллю

1

1976

СЕМЕЙНЫЙ СБОР

КЛАДБИЩЕ

Холодным и дождливым майским днем около полудня генерал в отставке Ристенпарт сошел с поезда в Госларе, где не бывал уже тридцать четыре года. Ранним утром того же дня он отправился с берлинской Лейпцигерштрассе к вокзалу Фридрихштрассе, налегке и пешком. На пограничном контрольно-пропускном пункте он впервые воспользовался «визой для пенсионеров». Пограничник скользнул взглядом по множеству въездных виз восточных стран в его паспорте и повернул турникет.

Йоханнес Ристенпарт ехал на Запад скорым поездом Варшава —Кёльн. Последний раз он проезжал здесь на третьем году войны. Старый знакомый путь, который прежде частенько проводил его к родному дому. Йоханесу казалось, что он и теперь еще слышит постукивание колес на стыках, как в 1936 году, когда впервые вез Гертруду на семейный сбор. Сегодня поезд бежал по рельсам почти бесшумно.

В Брауншвайге Йоханнес пересел на пассажирский, который отбыл с нового вокзала в сторону Гарца. Теперь местность за окном была еще более знакомой. Между Вольфенбюттелем и Финенбургом в голубоватой дымке потянулись среди холмов фахверковые и кирпичные постройки, обнесенные заборами хутора, поля рапса. Машины ехали по шоссе с включенными фарами, оставляя светлые полоски на мокром асфальте. Не раз Йоханес подумывал, не вернуться ли назад, — таким нереальным представлялось ему это возвращение к родным по крови, но вместе с тем и совершенно чужим людям.

В купе вошла молоденькая девушка. На ней были джинсы и спортивные туфли, обеими руками она прижимала к себе транзистор. Ее голову охватывал пластмассовый обруч с наушниками из поролона, от которых шел проводок к аппарату. Некоторое время Йоханнес разглядывал попутчицу, но вскоре не смог сдержать улыбки, а она, погруженная в музыку, чуть скривила в ответ губки, будто давая понять, что считает его не опасным. Потом отвела взгляд и уставилась в окно. Вся застыла, казалось, даже не дышала. Иногда лишь до его слуха доносилось металлическое дребезжание музыки.

В свои восемьдесят лет Йоханнес давно утихомирился; он только поглядывал на нее и не о чем не спрашивал. Угадывающиеся сквозь запотевшее стекло очертания гор, смешанные леса и сосновый бор вызывали в его памяти картины далекого детства: катание с горы на санках, когда он, еще совсем маленький, кричал: «Спасите, пропаду!» Так было записано в дневнике, который мать Йоханнеса вела за него. Перед глазами генерала возник школьный двор, где старший брат защищал младшего в потасовках, лавочка на углу, где он покупал лакричные конфеты, а затем бежал домой, жуя сладкую липучку. «В них бычья кровь»,— уверял его какой-то всезнайка. Возле ворот перед домом у Раммельсберга росли сумах и лиственница, а в углу сада над крышей, прямая как свеча, высилась одинокая ель, стоявшая поодаль от уходящего за горизонт леса. Йоханес припомнил и пчелиный рой, который однажды опустился на куст, еще и сейчас он слышал гул, доносившийся из вентиляционной трубы на кухне, когда Луиза открывала заслонку. Припомнил спальню, которую делил с братом Юлиусом, запах зимних яблок, банки с вареньем и компотом на полках. Дети гордились, что они Ристенпарты, хотя толком не знали почему.

Отчетливо видел он перед собой отца в сюртуке и мать в платье с рюшами. Иногда, в порыве веселья, хозяин дома подхватил на руки жену, игравшую на фортепиано Шопена, нес ее из гостиной на кухню и сажал на шкаф, словно так и полагалось. Она дрыгала ногами, а он, выдержав время, протягивал руки и снимал оттуда. Но это игра никого в семье не могла обмануть: скорее маленькая энергичная женщина несла его через всю жизнь, хотя и не на руках. В детской она буквально воздвигла ему памятник, постоянно напоминая детям о значительности отца. Отец Йоханнеса был участковым судьей и с недавних пор депутатом рейхстага от Немецкой социальной партии [1]. Но жена и умеряла его пыл, когда это казалось ей необходимым. Каждый, кто имел дело с Георгом Ристенпартом, должен был принимать в расчет госпожу Каролину.

Она часто перебивала мужа, в особенности, если он высказывал свои политические взгляды слишком резко и откровенно. Когда к нему приходили друзья оп партии, он быстро «заводился». В курительной комнате начинались дебаты, причем голос отца перекрывал всех. Вот тогда мать входила в курительную, и спорщики понемногу успокаивались. А Каролина уносила с собой запах сигарного дыма. Затем она шла в спальню и появлялась оттуда, благоухая одеколоном.

Во время последнего отпуска, перед тем как попасть в плен к русским, Йоханнес побывал у матери. Она тогда уже семь лет вдовела, и заботы о сыновьях составляли весь смысл ее жизни. Ему показалось даже, что, разговаривая с ним, она говорила сразу со всеми своими детьми, а он лишь представлял и себя, и всех остальных. Мысленно мать всегда была с ними и даже порой путала их имена.

Сейчас он видел перед собой ее белое большеглазое лицо. С годами мать как бы съежилась, только лицо увеличилось, стало крупнее, красноречивее. Как-то вечером он отправился с ней в ресторан близ королевского замка, где она  охотно пила пиво, разбавленное в военное время. Там же без карточек подавали суп из квашеной капусты. Был конец апреля, и он сидел на веранде, не снимая пальто.

Это здесь Гитлер проводил Всегерманский Крестьянский съезд. Йоханнес видел однажды с трибуны, как фюрер, стоял в открытом «мерседесе», ехал наверх к замку. Гитлер вытянул руку вперед, рядом с машиной двигалась его тень. Потом этот снимок обошел все газеты. Только много позднее Йоханнес осознал, что рука человека в коричневой  униформе, вытянутая в партийном приветствии, напоминала виселицу.

«У меня пятеро сыновей и дочь,– сказала тогда мать.—Юлиус служит в артиллерии, сейчас его эшелон направляется к Севастополю. Ты тоже заехал по пути на Дон, в свою танковую часть. Теодор где-то отступает через пустыню с Африканским корпусом. Разве только Эрнест более или менее в безопасности, заготовляет продовольствие в Штирии. Где Карл, я не знаю. Последнее время он находился с лазаретом военно-воздушных сил под Лиллем, во Франции, а сейчас его опять куда-то перевели. Мария ухаживает за тяжелоранеными в полевом госпитале, размещенном в школе. Скажи мне, чем все это кончится?!»

«Этот год будет решающим».

Шел год битвы под Сталинградом. Год, когда Йоханес, оказавшись в плену, выступил вместе с другими генералами против Гитлера: в начале октября сорок третьего он в первый раз обратился по радио Национального комитета «Свободная Германия» к немецким солдатам на Восточном фронте, к населению рейха, если, конечно, его могли слышать. Он построил свое обращение в форме письма к жене, к населению рейха, если конечно, его могли слышать. Он построил свое обращение в форме письма к жене: «Когда двадцать третьего августа прошлого года я впервые увидел широкий простор Волги севернее Сталинграда, то надеялся, что мы сделали еще один шаг к миру. Но оказалось, мы — лишь жалкая горстка людей, затерянная в бесконечном пространстве. В этом городе завершилась моя солдатская судьба. Как-то я написал тебе свое последнее письмо. Я приложил к нему обручальное кольцо и просил тебя сберечь его. Мы до самого конца слушали радиопередачи с родины. Это были самые тяжелые дни в нашей жизни, мы слушали, как произносят надгробные речи над нами, умиравшими в снегу от холода и голода, среди тысяч гибнущих вокруг людей. С тех пор прошло несколько месяцев. Обдумав и взвесив все случившееся, я, как и многие другие, пришел к решению. Мы порвали с Гитлером, но остались верны Германии. Это Гитлер предал нас, намного раньше, чем мы думали. Не знаю, что там Геббельс говорил вам о нас. Но в последний час в Сталинграде мы, солдаты, выполнили свой долг перед вами, перед нашим народом, перед историей и отреклись навсегда от режима, который требовал от нас беззаветного служения долгу, а сам совершал предательство. Германия фюрера рухнет. Мир против него, ибо дело Гитлера неправое. Не ждите последних доказательств, это будет катастрофой для нашего отечества. Мы знаем правду о безумных планах Гитлера. Верьте нам. И не теряйте веры в нашу страну, верьте, что мы поступаем правильно».