Он прошел в старые кварталы и вскоре затерялся в пыли и шуме огромного рынка. Здесь находилось сердце города, это место было застроено задолго до того, как здесь появился Рок.

Хотя Туммуз Оргмеин и был главным центром торговли на пути в Хазог, репутацию он имел скверную. Это был город древнего зла, место, где кочевники бескрайних степей, перейдя к оседлой жизни, медленно шли к упадку. На эти старые общественные структуры Повелители просто наложили железную власть их жуткого создания.

Вокруг Релкина торгаши-кочевники продавали буквально все, начиная с конины и ковров до фруктов и металлов. Шум стоял потрясающий, но Релкина он смущал мало. Релкин привык к суматохе городов Аргоната. В Марнери было точно так же.

Он прошелся по рынку невольников и сразу же осознал огромную разницу между городами Аргоната и городами врагов. В Аргонате никто не был рабом, все были свободны, хотя и связаны экономическими узами с городом, деревней и родовым кланом. Как только Релкин это понял, он взглянул по-новому на свою миссию здесь. Ему стало ясно, почему он оказался вовлеченным в эту титаническую борьбу.

На аукционном помосте красивая молодая женщина была выставлена на обозрение состоятельной публики. Она была совсем голая, и аукционист непристойным жестом указывал на ее сексуальные достоинства с плотоядными нотками в голосе. Лицо женщины оставалось бесстрастным, казалось, она вырезана из камня. А ведь на ее месте могла быть и Лагдален. При этой мысли у Релкина похолодело внутри.

Пройдя дальше, он увидел группу молодых воинов Теитола, у которых по-прежнему сохранялись следы краски на лицах. Они были прикованы цепями за шею, и глаза их сверкали яростью родных лесов. Их осматривала группа пузатых подрядчиков, искавших свежие рабочие руки, чтобы таскать камни и кирпичи.

Релкин испытывал сострадание к этим смельчакам, оторванным от родных земель, лишенным свободы и обреченным на недолгую, ужасную жизнь.

Затем он увидел какого-то эльфа, сидевшего в клетке, будто дикая птица.

Отчаяние в его зеленых глазах было настолько явным, что сердце Релкина вновь наполнилось скорбью.

Он отвел взгляд. Как ему хотелось всем им помочь, но что он мог сделать?

Разве что поскорей вернуться к леди Лессис с грибом.

Релкин миновал большой загон, заполненный старухами, измученными рабынями, выставленными на продажу чародеям для их жестоких экспериментов.

Щелкнул хлыст, и кто-то вскрикнул от боли.

Релкин продолжал идти дальше. Лицо его было похоже на маску, зубы стиснуты; он с трудом удерживался, чтобы не разразиться проклятиями, которые клокотали в сердце.

Он завернул за угол, прислонился к стене и так стоял, тяжело дыша, пока сердце немного не успокоилось и не остыли виски.

Какой-то старик с веревкой работорговца бочком подошел к нему. Релкин метнулся в сторону, но старческая рука успела схватить его за локоть.

— Ну, мой красавчик, что ты здесь делаешь? — закудахтал он, и в следующую секунду к голове Релкина протянулась веревочная петля. Дыхание старика было вонючим, глаза пьяными; Релкин саданул его по носу и, судорожно дернувшись в сторону, ускользнул от петли.

Старик с руганью схватился за нос, но локтя Релкина не оставил. Он сжимал его все сильнее; тогда Релкин извернулся и ударил старика вновь. Работорговец не устоял на ногах, хотя по-прежнему продолжал держать мальчика. В отчаянии Релкин лягнул старика ногой и наконец-таки ухитрился достать кинжал. Он приставил лезвие старику к горлу.

— Пусти меня или умрешь, — прошептал он хрипло. Старик освободил его руку, и Релкин дернулся прочь. Работорговец закричал, созывая стражников. Релкин стрелой пронесся по рынку, втиснулся в щель между сараями, набитыми свиньями об этом он догадался по запаху, — и вышел к неглубокой канаве. Он поменял направление и побрел вдоль канавы, изредка поглядывая назад, нет ли за ним погони. Но позади все было спокойно.

Менее чем в двухстах ярдах от того места, где, объятый страхом и яростью, шагал Релкин, капитан Холлейн Кесептон стоял в укрытии на краю огромной арены и в гневе сжимал кулаки.

Перед ним раскинулся ровный песчаный настил амфитеатра. Вокруг шумела толпа; шум перерос в рев, когда состязание на арене достигло кульминации.

Из трех человек, которые были брошены в бой с первоклассными бесами в черных доспехах, в живых остался только кавалерист Джорс.

Он был один против троих бесов, вооруженных хлыстами и кинжалами. У Джорса же был только неуклюжий топор, слишком тяжелый, чтобы вообще им пользоваться.

Хлысты бесов с треском гуляли вокруг него.

Джорс отчаянно размахнулся и упал, сбитый с ног инерцией. Щелкнули хлысты, топор выпал из рук. Бесы пинали его ногами и били хлыстами, а толпа ревела от восторга.

Кесептон отвернулся. Вот так будет с каждым; их всех растерзают в клочья на этом пропитанном кровью песке ради удовольствия черни Туммуз Оргмеина.

— Давай, солдат, поднимайся! — прорычал субадар Йортч. Злые глаза Йортча на мгновение остановились на Кесептоне. Йортч не хотел разговаривать с капитаном.

Словно воодушевленный призывом своего субадара, кавалерист Джорс умудрился перехватить хлыст и, подтянувшись с его помощью, встал на ноги. Он ударил беса, державшего хлыст, в лицо и отогнал назад остальных. Теперь они опасались с ним драться.

Толпа притихла.

Прозвучал горн.

Бесы отступили, и рев толпы сменился единым вздохом.

В дальнем углу амфитеатра открылись огромные двойные ворота, и оттуда выехала колесница, запряженная четверкой белых лошадей. Красивая молодая женщина, облаченная в белую шелковую накидку, в серебряном шлеме, прикрывавшем ее длинные золотистые волосы, удерживала поводья.

С резким криком она погнала четверку вперед, атакуя Джорса.

У Джорса не было сил бежать, он едва стоял на ногах, да и вообще бежать было некуда. Он взялся за неуклюжий топор и стал поджидать натиска.

Лошади неслись на него.

Женщина одной рукой вращала над головой веревку, а другой правила колесницей. То и дело с уст ее слетал дикий крик.

Джорс взглянул в холодные, полные смерти глаза наездницы и на миг потерял уверенность; затем он встряхнулся, отвел в сторону топор и ударил, но было поздно — удар прошел мимо.

Зато белокурая валькирия в колеснице не промахнулась: в следующую секунду Джорс уже лежал на земле, стянутый поперек веревкой.

Веревка была закреплена на штыре с одной стороны обода колесницы, и миловидная бестия с разлетающимися золотистыми волосами продолжала скакать, помахивал рукой толпе; зрители поднялись как один и устроили ей овацию, пока тело полумертвого Джорса, ободранное и растерзанное, волочилось кулем по песку, оставляя позади длинную кровавую полосу.

После второго круга девица вздыбила лошадей и перерубила веревку. Ворота в дальнем конце с шумом раскрылись, она подхлестнула лошадей и погнала их к воротам; колесница скрылась из виду. Наездница даже не обернулась взглянуть на тело, распростертое на песке.

На арене появились рабы — старики и старухи, настолько слабые, что еле передвигали ноги. На этих ископаемых старцев была возложена тяжелая задача вынести мертвых и умирающих. Их дряхлость приводила ко многим причудливым инцидентам, что несказанно веселило толпу. Чтобы расшевелить этих дряхлых клоунов, к ним частенько присоединялись бесы, а порой и пара-другая зрителей, то шуточками, то дубинками и хлыстами подливая масла в веселье.

Потехе пришел конец. Всем, чем солдаты Кесептона должны были сегодня пожертвовать, они пожертвовали. Двери в конце укрытия с шумом распахнулись, и появились бесы с хлыстами.

Оставшихся в живых из маленького отряда капитана Кесептона опять повели вниз по ступенькам лестницы, в лабиринты подземных тюрем. Дверь в их камеру затворилась. Лиепол Дьюкс уставился на Кесептона злым взглядом.

— Видишь, милый мой капитан, к чему привело твое командование. Прийти сюда, чтобы быть убитыми ради увеселения толпы кровожадных извергов! И все потому, что тебя околдовали!