Полные дурных предчувствий (в поле у Аннабель был влажный пятачок, и Чарльз напомнил, что часто говорил мне, что надо бы уводить ее в стойло, когда идет дождь), мы посоветовались со стариком Адамсом, который тоже сказал, что это, несомненно, копытная гниль, и я кинулась звонить ветеринару. Было большим облегчением выяснить, что это всего лишь растяжение скакательного сустава. Как уж она его растянула, если весь день не выходила из паддока, было тайной, ведомой одной лишь Аннабель. Но мистер Харлер, примчавшийся после моего звонка, рисуя в воображении картины ее разваливающихся на ходу копыт, был несколько резок.

Он дал ей кортизон, чтобы уменьшить вздутие. Посоветовал нам подержать ее взаперти пару дней, чтобы она не могла слишком много ходить. Конечно, он велел дать ему знать, если вздутие не пройдет. Но если это не будет чрезмерной просьбой с его стороны, прибавил он, ему хотелось бы провести воскресенье в тишине и покое.

То, что случилось после этого, определенно не было нашей виной. Предыдущей зимой мы привозили с местного взморья мула по имени Генри, чтобы он на время составил компанию Аннабель. Вообще-то предполагается, что мулы, будучи помесью осла и лошади, не способны к спариванию, но Аннабель и Генри предприняли такую попытку. При этом фактически при свидетеле – местной инструкторше по верховой езде. Как-то раз в два часа ночи животные вырвались на волю, и инструкторша обнаружила их бегающими вокруг дороги возле ее конюшен. Она загнала их на ночь в паддок, и там на следующее утро они спарились. Она рассказала нам об этом, прибавив, что, конечно, в этом нет ничего страшного, потому что мулы и лошаки ведь не способны к произведению потомства, не правда ли? Слушая это, Чарльз с тревогой вспомнил, как хозяин Генри рассказывал, что обычно так оно и есть, но что он слышал об одном-двух случаях на Востоке, когда им это удавалось, и у нас оказалась еще одна забота.

Несколько месяцев мы приглядывались к Аннабель. Ничего такого, впрочем, не последовало. При других злободневных проблемах, связанных с содержанием осла, и заботах о сиамских кошках мы, честно говоря, совершенно об этом забыли. До тех пор, пока в тот уик-энд по указанию ветеринара не заперли Аннабель в стойле, чтобы дать отдых ее ноге, а люди, проходя мимо, не увидели плетеную дверь стойла завязанной. И тогда – не сосчитав на пальцах месяцы, как это делали мы, – кто-то пустил по деревне слух, что Аннабель жеребится.

В субботу во второй половине дня нас не было дома. Когда мы вернулись, паддок был завален яблоками и кусками пирогов. Калитку паддока подпирала большая сумка с хлебом. Еще одна сумка с хлебом и коробка с сахаром стояли у кухонной двери. В тот вечер практически все жители деревни либо приходили самолично, либо звонили, чтобы справиться о здоровье Аннабель. В десять вечера позвонил ветеринар.

«Что это за слухи о том, что Аннабель жеребая?» – потребовал он ответа. Для человека, звонившего нас поздравить, голос его звучал несколько бесцеремонно. Наверное, он раздражен тем, что ему не сказали, подумала я и торопливо заверила его, что это неправда. Будь это так, он, конечно, узнал бы первым, поспешила я его утешить.

Как бы не так, сказал мистер Харлер. Оказалось, что кортизон не дают жеребым животным. Могут быть всяческие осложнения, а пребывание в неведении – это так на нас похоже. Когда я объяснила, что тревога ложная, – рассказала насчет людей, которые увидели запертый сарай, и насчет ее романа с Генри прошлой зимой, – он сказал, что это тоже на нас похоже. Что и говорить, наш осел никак не способствовал нашему престижу в глазах общественности.

Конечно, на первый взгляд кошки более чем возмещали нам тот общественный статус, который мы теряли из-за Аннабель. Люди, которые при обычных условиях прошли бы мимо нашего коттеджа, едва бросив на него взгляд, останавливались как громом пораженные, увидев их во дворе. Соломона, прямым столбиком, точно статуя богини Бастет[4], восседающего позади бассейна с рыбками и взирающего на окружающих с неподражаемой надменностью сиамского кота, который знает, насколько он красив. Шебу, сияющую раскосыми глазами со своего любимого места на крыше угольного сарая. «О, посмотрите – сиамские кошки!» – обычно восклицали прохожие, уже новыми глазами глядя на этот маленький коттедж в Долине, который при всей своей видимой скромности дал приют таким двум аристократам кошачьего мира.

На этом осведомленность сторонних наблюдателей заканчивалась. Эти элегантные существа, выглядящие так, словно единственный способ, каким они перемещались из одного места в другое, было перемещение в королевском паланкине, со мной и Чарльзом в качестве носильщиков, то и дело навлекали на нас столько неприятностей, сколько не могла бы навлечь и целая ватага ослов, и сами были вовлечены в междоусобицу с черно-белым котом.

Кот этот был иммигрантом из соседней деревни.

Люди знали, кто были его хозяева, и его несколько раз доставляли домой, советуя кастрировать. Наша соседка мисс Веллингтон, которая беспокоилась о таких вещах, даже предлагала за это заплатить. Его же хозяева и слышать об этом не хотели. По-видимому, им нравилось иметь разгуливающего по округе кошачьего Капитана Блада. Старина Бутч не был бы уже сам собой, если бы они это сделали, говорили хозяева, любовно поглаживая его черно-белую круглую голову. Совершенно верно, не был бы, и Долина стала бы в результате куда более спокойным местом. Возвращенный домой, кот уходил обратно уже через несколько часов, выглядывая своих подружек и сцепляясь с парнями, и нам с Чарльзом, когда мы знали, что он поблизости, приходилось глаз не спускать с Соломона. Другие коты после одной стычки побаивались Бутча. Соломон же – наш темномордый Уолтер Митти[5] – проникся идеей, что это он, а не Бутч, Капитан Блад, и был готов биться насмерть, чтобы доказать это.

Почему кастрированный сиамский кот – в особенности с такой нежной душой, как Соломон, который, бывало, в шутку сильно пнет меня в руку задними лапами, а затем, обеспокоенный, не причинил ли он мне боль, встревоженно взглядывает на меня своими темно-голубыми глазами, после чего пинается нарочно мимо цели, – возжелал стать бойцом, было совершенно необъяснимо. Котенком он бросал вызов (и его после этого приходилось спасать) практически каждому коту в округе. Когда же стал взрослым котом, его вопли неизменно заставляли нас мчаться через всю Долину, с тем чтобы всякий раз обнаруживать, что к стене приперт не он, а совсем другой кот. Вопли как будто бы явно принадлежали существу, которого режут на части. Нам становилось ясно: если мы не поспешим, то никакого Соломона у нас вообще не будет. Оказывается, Соломон просто-напросто упражнялся в психологии; он рассказывал своему противнику, что он с ним сделает, если тот осмелится переместиться хоть на дюйм[6].

Однако когда на сцене появился Бутч, это было другое дело. Бутча было не устрашить восточными воинственными песнями, распушенным хвостом и боковыми крабообразными наскоками. Бутч переходил прямо к делу и дрался. К нашему изумлению, Соломон не оставался в долгу. Он приходил домой с разодранными ушами, с царапинами на морде, иногда с кровью на своей глянцевитой кремовой грудке – не важно. Стоило лишь ему заслышать разносящуюся по долине трубадурскую любовную песнь Бутча – и Соломона как ветром сдувало ему навстречу. Голос Бутча был таким тоненьким и писклявым в сравнении с сиамским голосом, что, как часто говаривал Чарльз, он никогда бы не подумал, что у Бутча есть необходимые условия быть котом, если бы не видел, как сам кот важно, словно Минотавр, движется вслед за своей песней.

Шеба, напротив, оставалась дома и, на манер Рапунцель, наблюдала с безопасного места на окне холла. Дело в том, что как-то один кот покусал Шебу за хвост. В результате на огузке у нее образовался абсцесс размером с мандарин, и она об этом не забывала. Вплоть до того дня, когда мы сидели на лужайке и пили чай.