— Тогда знаешь что, Дублёная Кожа? Пойдём сначала чем-нибудь подкрепимся и двинемся вниз по реке.

— Правильное слово, Молокоед! Позавтракаем и снимемся с бивуака.

Когда мы вернулись в хижину, наш интендант сидел у костра, жарил в золе лепёшки и тут же ел. Рядом с ним лежал почти пустой мешочек из-под муки.

— Ты что же, Лёвка, неужели всё съел? — возмутился я.

— Как всё? — спокойно ответил этот ничтожный снабженец. — Не всё. Ещё соль осталась!

Вот свинья, а? Обрёк нас своим обжорством на голодную смерть, да ещё и шуточками занимается! Интересно, что бы с ним сделали на Клондайке, если б он там у кого-нибудь муку съел? Там не стали бы критикой и самокритикой заниматься?

Димка снова хотел броситься на Лёвку, но я сказал, что если уж им так хочется драться, то пусть идут на обрыв и дерутся по всем правилам.

— Пошли! — махнул рукой Димка.

— Идём! Думаешь, испугался!

Я поставил обоих противников над обрывом Зверюги и дал в руки палки одинаковой величины.

— Представьте себе, что у вас в руках шпаги. Вы можете ими делать друг другу колотые, рваные и рубленые раны: кому какие больше по душе. Дуэль заканчивается, если один из вас упадёт в воду и пойдёт ко дну. Тогда я беру вот этот трос, делаю на нём вот такую петлю и любого, кто останется в живых, вздёрну на первом же дереве.

Я сказал это для того, чтобы отбить у них охоту драться. Мэйлмут Кид уже проделал однажды такую штуку с Беттлзом и Лон-Мак-Фэйном, которые вот так же хотели затеять дуэль на краю проруби. Беттлз и Лон увидели, что им нет никакого расчёта драться, раз оба отправятся на тот свет, и разошлись. Но Димка и Лёвка до того рассвирепели — сначала из-за Любки, а потом из-за муки, — что не испугались и моего троса.

Дублёная Кожа встал в боевую позицию и первым, как положено по правилам, нанёс Фёдору Большое Ухо колотый удар в живот. Но Лёвка никогда не знал никаких правил: он не стал наносить Димке ни колотых, ни рваных, ни рубленых ран, а как треснет его палкой с левой руки, Димка так и полетел в воду. Мне, вместо того, чтобы вешать Большое Ухо, пришлось бросить конец троса Дублёной Коже и тащить его вдоль обрыва к такому месту, где его можно было бы вытянуть на берег.

Мы едва-едва выволокли Димку: он стал совсем длинный и очень тяжёлый. Его пепельные волосы потемнели и залепили всё лицо, а веснушки стали почему-то чёрные, глаза тоже почернели: не то от холода, не то оттого, что Димка совсем озверел от злости на Лёвку. Утопленник лежал на берегу, не шевелился, не говорил, а только плевался водой.

— Давай будем делать ему искусственное дыхание, — предложил Лёвка.

И не успел я ответить, как он перевернул Димку лицом к земле, положил животом к себе на колено и что есть силы стал давить ниже спины.

Дублёная Кожа сразу ожил. Он вскочил на ноги и, обдавая Лёвку искрами бешенства, бросился на него с кулаками.

— Ты что, очумел? — отмахивался от него Лёвка. — Я же по инструкции действую… Вот, пожалуйста…

Лёвка отбежал на несколько шагов от буйного утопленника и, вынув из кармана книжечку, показал ему «Инструкцию общества спасения на водах с шестью картинками».

Димка сел на песок, и его стало рвать.

— Вот видишь, а ещё дерёшься, — назидательно заговорил Лёвка. — Ведь помогло, а? Помогло?

Когда Димке полегчало, я стал его отчитывать:

— Что же ты сразу свалился?! Разве ты не помнишь, как дрались над пропастью Печорин с Грушницким? Как только Грушницкий выстрелил, Печорин сразу сделал вперёд три шага, чтобы не свалиться в пропасть.

— Да, Грушницкий был правильный боец, а это же — Федя! Разве он понимает что-нибудь в дуэлях?

И, верно, если бы Печорина трахнуть так палкой, он, пожалуй, сразу слетел бы в пропасть, и не было бы тогда никакого «Героя нашего времени», потому что Лермонтову не о ком было бы и писать.

Я предложил противникам подать друг другу руки в знак примирения, и они, хотя и неохотно, помирились.

Но зато потом мы чуть не умерли от смеха. Вот была дуэль! Такого удара, какой нанёс Димке Фёдор Большое Ухо, пожалуй, не сумел бы сделать ни один из трёх мушкетёров.[33]

Смех — смехом, а есть было нечего, и нам, как и многим другим, вставшим на Тропу, стала грозить голодная смерть. Я перемерил чашкой остатки муки, — всего четыре чашки! О лепёшках теперь нечего было и мечтать.

— А если подмешать в муку тёртой сосновой коры? — предложил Димка. — Наши предки во время голода, говорят, из тёртой коры даже пироги пекли.

— Ну, вот ещё! — проворчал Лёвка. — Лучше мы будем есть акриды и дикий мёд.

И он принялся рассказывать нам, что жил когда-то один пророк, который очутился в пустыне совсем без еды. И, представьте, не умер от голода, а прожил там, как король, и даже поправился на три килограмма. Этот чудак, оказалось, питался только акридами, то есть саранчой, и диким мёдом.

— Если хотите знать, — заключил Лёвка, — саранча и дикий мёд — это самая святая пища.

— Ты эти бабушкины сказки брось! — рассердился Димка. — Обжора! Я предлагаю разделить остаток муки на троих и готовить каждому отдельно.

— Это не дело, Дублёная Кожа! Мы не хищники с Клондайка, чтобы рвать друг другу глотки из-за лишнего куска. Делить ничего не будем: всё у нас должно быть общее. Из этой муки будем пока варить похлёбку, а там что-нибудь придумаем.

Я успокаивал ребят, а сам едва держался на ногах. С самого утра меня знобило, болела голова, но я крепился, сколько мог. Теперь мне стало совсем нехорошо, и я вынужден был лечь на нашу постель.

— Мне что-то нездоровится, Дублёная Кожа, — сказал я, кутаясь в одеяло и стуча зубами от озноба. — Дай мне аспирину из аптечки да подбрось дров в костёр.

Димка разжёг посредине хижины такой огонь, что, казалось, всё вокруг сейчас вспыхнет, а я не мог согреться. Меня трясло всё сильнее, и я почти не в состоянии был говорить.

— Ты, наверное, простыл вчера на Выжиге, — сказал Димка, — и теперь у тебя — грипп.

Но я-то знал, что это не грипп. У меня началась золотая лихорадка.[34]

Я поманил к себе глазами Димку и, когда он наклонился надо мной, высказал ему свою последнюю волю.

— Мое дело плохо, Дублёная Кожа, и, может быть, ты слышишь мои последние слова. Слушай же меня внимательно. Ты был мне хорошим другом, Дублёная Кожа… Помнишь, как я срезался по арифметике и тебе дали записку, чтобы ты отнёс её моей матери?.. Ты её не отдал маме, а проглотил, чтобы скрыть все следы. И часто ты выручал меня, потому что всегда был настоящим другом. А теперь моя песенка спета, Дублёная Кожа.

Мне стало так жаль себя, что горло у меня перехватило, и мне стало стыдно перед товарищами за свою слабость. Я вспомнил, как разговаривал в свой предсмертный час Мэйсон с Мэйлмутом Кидом и продолжал:

— Напрасно ты говоришь мне о гриппе, Дублёная Кожа: меня не обманешь. У меня — золотая лихорадка, и я в лучшем случае протяну два или три дня. Но вы около меня не задерживайтесь… Это ни к чему, а вам надо идти искать золото. Это ваш долг… Вы не имеете права жертвовать им ради меня. Не забывайте, что танки для Красной Армии дороже Молокоеда.

Димка начал что-то говорить, но у меня в глазах пошли зелёные и красные круги, и я ничего не услышал.

Когда я очнулся, Димка с Лёвкой всё ещё сидели на нарах и смотрели на меня. У Лёвки на глазах были слёзы, и он всхлипывал, совсем как маленький.

— Ты что плачешь, Лёвка? — спросил я, и сам удивился тому, что у меня появился голос. — Мне уже лучше, и скоро я встану вместе с вами на Тропу.

Они дали мне ещё аспирину, потом согрели кофе. Лёвка сам сбегал с кружкой в речку и плеснул холодной воды в котелок, чтобы осела гуща.

— Я же вам приказал, чтобы вы оставили меня здесь и уходили…