За разговором и не заметили, как до Чураков доехали. Отсюда до Усть-Коколя уже рукой подать, километров двенадцать будет, не больше.

Все чаще и чаще встречались прогалины, сплошные вырубки. На них стояли, источая острый скипидарный запах, длинные поленницы дров — верный признак того, что впереди близко деревня. У одного холмика дорога круто повернула влево, лес неожиданно расступился, впереди блеснуло поле. Метрах в трехстах, чуть ли не вплотную прижавшись к лесу, ссутулилась деревушка Киев.

На западной стороне тянулись, чередуясь, небольшие поля, сплошь уставленные суслонами. На некоторых полях копошились жнецы, у лесочков-сколков дымили костры — там деревенские ребятишки, верно, пекли картошку. У самой деревни стояла приземистая рига, покрытая соломой, в ней стрекотала ручная молотилка. От риги несло приторно-сладким солодовым запахом: в овине сушился хлеб.

А сама деревня была пустынна. По случаю пасмурного дня, что ли, у домов не играли детишки, не базланили петухи, не брехали собаки. Подъезжая к околице, Николай Васильевич вдруг круто остановил коня, глянул на товарища:

— Мужички... Кто такие? Один-то на Ярашку похож...

Выйдя из-за угла старого дома, быстрыми шагами спускались вниз по улице два мужика. Борис Тимофеевич впился взглядом им в спины, что-то припоминая, хмурил брови. Мужики показались подозрительными. Привстав на стременах, он пригляделся зорче и удивился:

— Ярашко и есть! Ишь, руками размахивает.

Герасима Степановича Федосеева, прозванного Ярашкой, Боталов знал хорошо: он был чураковский, когда-то жил по соседству. И уже тогда отличался одним — беззастенчиво брал все, что лежало близко. Сперва крал мелкие вещи: салазки у сверстников, лыжи... Затем навострился тягать у соседей чересседельники, седелки, уздечки, топоры. Дальше — больше. То овцу у соседа в лесу зарежет, то замок снимет с амбара и муки унесет. Его много раз ловили с поличным, и всякий раз мужики колотили смертным боем. Бывало, неделями лежал пластом, но, оклемавшись, опять брался за старое. Так и проводил времечко: то в Косс, в арестантском помещении, то в тюрьме. А как загуляли в лесах бандиты, он сразу же нашел приют у них.

Всадники узнали и второго мужика. Это был административно высланный Медведев, недавно убежавший из арестантского помещения.

— Ах, наглецы! — возмутился Николай Васильевич. — Разгуливают по деревне среди бела дня. Без ружей, кажется?

— Без ружей, — ответил Боталов. — Возьмем обоих.

В это время Ярашко и Медведев одновременно оглянулись назад и, увидев всадников, от неожиданности чуть не присели на месте, несколько секунд стояли не шевелясь. Но вмиг оценили положение и тотчас пустились наутек. Бежали прытко. Поравнявшись с крайним домом, они еще раз оглянулись и юркнули в сени. Борис Тимофеезич пустил коня в галоп.

— Быстрее ступай на зады, за двор! — крикнул он Чугайнову. — Не пускай к лесу. В случае чего — стреляй!

Чугайнов, не мешкая, побежал за двор. А Борис Тимофеевич, спрыгнув с коня, поднялся на крыльцо, сильным ударом сапога толкнул дверь. В сенях было темно. На ощупь он добрался до двери в избу, нашарил скобу. Дверь подалась легко. В избе был полумрак.

— Кто тут жив? A-а, это ты? — заметив у окна старуху в чепце, произнес Борис Тимофеевич. — Кто заходил? Где он?

— Никого нетути. Никого, сынок! — бойко затараторила старуха. — Кто-то в сенях брякал. Через сени пробежал кто-то.

Борис Тимофеевич опрометью бросился из избы, устремился к двери, которая вела во двор. Но и тут, во дворе, бандитов не было. Тогда его взгляд невольно остановился на хлеве, стоявшем в темном углу. Там они, голубчики. Он быстро кинулся к хлевушке, потрогал дверцу — она была заперта изнутри. Оставалось одно: подняться на потолок, где лежала прошлогодняя солома, оттуда шугнуть притаившихся. Он не стал искать лестницу. Не мешкая, оттолкнулся от земли, ухватился за верхнее бревнышко сруба, подтянулся.

— Выходи, Ярашко, стрелять буду! — громко крикнул он в темноту.

Закончить фразу он не успел. И ответа тоже не услышал. Едва подтянулся на руках до уровня груди, как из хлевушки через лаз, устроенный для подачи корма, грянул неожиданный выстрел. И сразу же обширный двор, приземистый хлев, солома на нем полетели куда-то кувырком, все завертелось, закружилось, будто поднялся вихрь. Борис Тимофеевич медленно сполз на землю, но быстро поднялся на ноги, держась рукой за грудь, вышел на улицу. Навстречу ему бежал Чугайнов. Боталов слабо махнул наганом:

— Назад! Ступай во двор... Задержи гадов.

Выполнить это приказание Чугайнов не успел: Боталов резко покачнулся, медленно, точно раздумывая, опустился на колени. Николай Васильевич склонился над ним, дрожащей рукой снял полевую сумку, ремень с кобурой, расстегнул ворот френча.

— Люди-и-и! Мужики-и, на помощь! — закричал он.

Бандиты между тем вышли со двора, произвели в воздух два выстрела и, не таясь, побежали в сторону леса.

— Гады, гады! — прошептал Борис Тимофеевич. Он тяжело поднял руку с наганом, выстрелил в сторону беглецов. Но это был уже выстрел отчаяния.

С гумна прибежали люди. Они обступили раненого плотным кольцом, долго не могли успокоиться, ахали и охали. Но мало-помалу шум стих. Кто-то уже начал распоряжаться:

— Сбегайте за бабкой Анфисой. Пусть живо сюда!

Со стороны Чураков показалась подвода с мешками. На них сидели два мужика. Николай Васильевич, узнав земляков, распорядился:

— Разгрузите подводу! Увезем раненого сначала в Чураки, а там и в Косу. Быстрее, братцы, быстрее!

Чугайнова трясло. Не давал покоя и вопрос: откуда у бандитов ружье? Ведь не было, не было же никакого ружья!

Откуда было ему знать, что бандиты уже более суток находились в деревушке Киеве. Они знали: здесь открывается колхозная столовая. А где столовая, там и пекарня. Стало быть, будет хлебушко. Прибыв в деревню вчера под утро, бандиты быстро выяснили обстановку, стали ждать. Эту ночь они провели в соломе во дворе того крайнего дома. Там и прятали оружие.

Нет, не знал об этом Николай Васильевич. Об этом он узнает гораздо позже, когда бандиты будут обезврежены.

А люди продолжали торчать возле раненого. Знающие уже делали заключение: стреляли из дробовика центрального боя. Заряд прожег шинель, прошил френч, рубашку, вместе с пыжами и дробью вошел в левое плечо... Прибежала бабушка, притащила в берестяной коробке снадобья. Перекрестившись на восток, она опустилась возле раненого на колени, вытерла тряпочкой окровавленные места, припудрила рану какой-то мелкой пыльцой, наложила лист подорожника. И, убедившись, что кровь остановлена, туго запеленала грудь Боталова длинным полотенцем.

Наконец подъехала подвода. Бабы и мужики набросали в короб свежего сена, прикрыли его пологом и осторожно, чтоб не растревожить рану, подняли Боталова на эту постель. Николай Васильевич с трудом взобрался в седло, подъехал к товарищу. Боталов полулежал на телеге, не мигая смотрел в небо. Широкое скуластое лицо его сделалось желтовато-бледным, заметно осунулось, на пухлых губах проступали синие пятна: раненый искусал губы, пока бабка пеленала грудь и мужики поднимали его на телегу.

Подвода тронулась, миновала околицу. И тут Борис Тимофеевич вдруг забеспокоился, заворочался, поднимая руку.

— Слушай меня... Слушай внимательно, — прошептал он так, чтобы слышал один Чугайнов. — Если в дороге я того... Так передай секретарю райкома: встреча главарей в конце сентября на берегу речки Актыльшор, у деревни Гущино. Передай обязательно. Это очень важно.

— Передам, конечно. Но ты зря об этом.

...В Косу они приехали только во второй половине следующего дня. В больнице уже ждали. Местный хирург Емельянов, суетливый человек лет тридцати пяти, хоть и не имел большой практики, признаков растерянности не проявил. Осмотрев рану, он приказал приготовить инструментарий:

— Перво-наперво следует удалить из раны пыжи и дробь...