— Обстановка круто переменилась. Ты уж извини, товарищ Боталов, прошу понять. Позвонили из округа: прибывает к нам обоз с переселенцами. Эта партия направляется в поселок Усть-Коколь. А поселок, как ты знаешь, к приему людей не готов. Имею сведения, что прораб там безобразничает: присвоения, приписки... Задание тебе, Борис Тимофеевич: выезжай сегодня же в Усть-Коколь. Разберись во всем на месте, прими строжайшие меры. Поселок должен быть готовым к приему людей.

— Ясно, — мотнул головой Борис Тимофеевич.

Секретарь райкома встал из-за стола, заложив руки за спину, ссутулясь, заходил из угла в угол:

— Это еще не все... Да, это еще не все. Сообщили утром из Кочевского райкома: пришел с повинной в отдел милиции подручный тамошнего главного бандита Гришки Распуты некий Рисков. Он сообщил, что Гришка Распута и наш бандит Курай договариваются об объединении. Наша задача ясна: не дать нм такой возможности. Объединятся — могут еще натворить бед. Они знают, что обречены. Вот и ударятся перед гибелью во все тяжкие.

— Наша задача, — проговорил твердо чекист, — разбить обе банды по частям. Так мы и сделаем.

— В том-то и дело. По частям бить гадов будем, легче расправимся. Надо сорвать их планы. Надо бы узнать, где бандиты намечают встречу, когда. Тот Рисков, к сожалению, об этом сообщить не смог.

— Вот поинтересуюсь по пути в Усть-Коколь. Может, и узнаю что дельное. Бродит там один...

Секретарь райкома пожал ему руку, пожелал успеха.

Из села выехали после полудня. Около семидесяти километров было от Косы до нового лесного поселка Усть-Коколь, путь неблизкий — вымотаешься в седле. Выезжая за околицу, всадники договорились без остановок сделать сорокакилометровый переход — до деревни Дениной, там переночевать у родителей Николая Васильевича (он был денинский), а завтра уже и доскакать до поселка.

Места за Косой равнинные, песчаные, но встречаются и болотистые, прямо-таки гиблые. В дождливую пору на таких участках грязь стоит непролазная, по брюхо лошади, — божье наказание для пешего и конного. Но лето нынче стояло жаркое, сухое. Топучие болота высохли, дорога наладилась, укаталась.

Начинался листопад. В закате лета такая пора самая грустная. Ярко-оранжевым огнем на обочинах полыхали рябины. В воздухе струились невесомые паутинки, тихо шуршала падающая листва. Стояло бабье лето.

Всадники ехали конь о конь, переговаривались. Борис Тимофеевич сокрушался:

— Жена баньку затопила небось. Уж так хотелось, так хотелось поласкать себя веничком.

— Вот доедем до Дениной, затопим баню, — отозвался Чугайнов. — Похлещем и бока, и спины. Баня у нас жаркая.

— Нет, баня на сегодня отпадает. Дела, знаешь ли. М-да... А еще в клубе сегодня посиделки. И опять же побоку. Жена тоскует, детишки тоже. Сам я целое лето гармонь в руки не брал, запылилась, наверное, моя ливенка.

Борис Тимофеевич страстно любил музыку. И музыкант он был отменный: одинаково лихо играл и на гитаре, и на балалайке, на любой гармони, на пианино. Его дружок милиционер Никита Попов не раз говорил:

— Не за бандитами бы тебе гоняться, а в столице концерты ставить.

— Концерты от нас не уйдут. Вот управимся с бандитами и будем давать концерты, — отвечал Боталов.

«Концерты от нас не уйдут», — подумал сейчас Борис Тимофеевич и, поиграв в воздухе нагайкой, пустил крепкого, откормленного коня на рысь: надвигался вечер, а до деревни Дениной было еще далеко. Гнали без роздыха километров десять, молчали.

Не останавливаясь, проскочили деревню Войвыл, большое старинное село Пуксиб, откуда был родом бандитский вожак Иван Васильевич Федосеев, по прозвищу Курай. Его отец, кулак и прасол, имел в селе свою лавку, сдавал в аренду под школу огромный дом. Сын, получивший в селе неплохое образование, в начале двадцатых годов служил делопроизводителем военного стола волисполкома, откуда был уволен за должностные преступления. Дерзкий и неуемный, он занялся конокрадством, был пойман и осужден. Когда вышел из тюрьмы, началась коллективизация, отца раскулачили, сослали. Выбрав момент, кулацкий сынок вместе с женой подался в леса, сколотил банду и вот уже несколько лет терроризировал местное население, грабил магазины и склады, издевался над советскими активистами, убивал их. И все это сходило ему пока почти безнаказанно: ловкий был оборотень, смелый и удачливый, что дьявол. Под стать ему была и жена: безжалостная, клыкастая ведьма, даже малолетних детей своих бросила, будто щенят, слезинку не проронила. У бандита и сердце бандитское. Вот и Сабан Прокоп тоже...

Вспомнив о нем, Борис Тимофеевич спросил:

— Где жил Митюков Прокоп?

— Он жил рядом с деревушкой Киршино, у болота.

— Придется заглянуть туда. Дело есть.

На полях работали колхозники, скрипели телеги, слышалось фырканье лошадей. Окрест пахло домовитым овинным дымком, сушеным зерном. Шла уборка урожая.

На гумне за селом Пуксиб тарахтела ручная молотилка, трещала сортировка. Из ворот выходили подводы, нагруженные хлебом, направлялись к тракту.

— Красный обоз собирают, — заключил Николай Васильевич.

Деревня Денина, дворов на тридцать, старая, обветшалая, рассыпалась на открытом холме по обеим сторонам большой дороги. Когда всадники подъезжали к ней, наступал уже ранний вечер. Сырая темень выступала из лесу, поднималась с низин и, набрав нужную силу, упорно наступала на деревню. Всадники завернули в нижний проулок, остановились у приземистого подворья. Тотчас мягко распахнулась калитка, вышел старик с палкой в руке.

— Мать честная, вот так гостеньки!

Поздоровавшись, он открыл ворота, завел коней в ограду.

— Как раз ко времени прибыли, — сказал радушный хозяин. — Вчера сшиб доброго косача. Я ведь охранником полей роблю, все время на поле. Сегодня тот гулеван с утра в печи токует.

Пока он ставил лошадей в конюшню, сходил на колхозный двор за сеном и овсом, стемнело окончательно. С полей вернулись люди, перестали скрипеть телеги, успокоились стаи ворон. Природа вроде бы замерла.

В избе на столе горела керосиновая лампа со сломанным стеклом. Согбенная старуха, поклонившись сыну и Борису Тимофеевичу, молча расстелила скатерть, поставила на стол жаровню с «гулеваном», нарезала хлебушка.

— Из нового урожая, — пояснил старик.

— Вот мы сейчас и попробуем свежего хлеба, — произнес Борис Тимофеевич, улыбаясь. — И с петухом расправимся запросто.

За столом говорили о жизни, о сегодняшних делах. Старик рассказывал, что народ работает от темна до темна, быстро привык к коллективному труду, чувствует себя в колхозе полным хозяином. Но пока случаются и казусы. Вот Левонтин Васька, мужик в годах, а каждое утро ходит на конный двор, чтобы лично убедиться, здорова ли его Рыжуха, сыта ли. Вздыхает всякий раз, жалеет кобылу.

— Привыкнет, — утешил Борис Тимофеевич. — Конечно, тяжело. Ведь лошадь в хозяйстве была кормилицей в полном смысле слова. Василия можно понять.

— Сабан Прокоп, говорят, тоже по утрам на конный двор бегал, целовал своего коня в губы, а потом угнал к цыганам, — вмешался в разговор Николай Васильевич. — Как бы и этот...

— Ну, Ваську с Прокопом не сравнишь. Серьезный мужик, — перебил сына отец. — Нет, не сравнишь. Тот самодур был, без винта в голове. А Васька крепко берется за колхоз, лучше всех робит. Прокоп...

— Он что, кулаком был? — спросил Боталов.

— Какое там! Отец его коновалил, справно жил. А когда помер, сынок-то и закуролесил: я да я. Поперешным оказался, с дерьмовым характером, вскорости порешил отцовское добришко, обеднял, как тот соколик. И вот украл коня, пропил. Ну да и ладно бы с годик за решеткой, глядишь, вернулся бы к семье. Так он, подлый, к Кураю, в разбой ударился.

— Говорят, семья сильно бедствует?

— Еще бы. Детей четверо. Кормить надо. Старшие, оно, пожалуй, уже работники, а младшие... Плохо дело у Матрены. Народ ее не любит: бандитская жена. Бандиты, известно, всем осточертели, хуже волков. Вот и мыкает горюшко баба, хотя и не виновата.