То есть в процентном отношении, может быть, и больший процент евреев годился в интеллектуальную элиту, чем у русских: должен же как-то сказываться многовековой отбор умников. Но для решения всех встающих в стране задач, для лидирования во всех областях науки и культуры у еврейского народа сил уже не хватало.

Евреям не хватало сил… попросту не хватало людей для того, чтобы составить хотя бы значительную, по-настоящему заметную часть интеллигенции.

В 1940 году даже десятилетку оканчивало не так уж много людей, слой интеллигенции, окончившей вузы, оставался довольно тонок. В рядах 3–4 миллионов тогдашних советских интеллигентов были очень заметны евреи. Да к тому же они были образованнее, культурнее русских интеллигентов первого, от силы второго поколений.

К 1980 году только научных работников в Советском Союзе было больше полутора миллионов. Можно закричать, что они были сплошные бездельники (что совершеннейшая неправда). Что «числом поболее, ценою подешевле» — что уже ближе к истине. Но именно в среде этих людей происходила конкуренция за право и возможность выдать какой-то нетривиальный результат. Из этих людей и выходили новые доктора наук, авторы учебников и руководители новых научных направлений.

А инженеров сколько было в СССР? Десять или двадцать миллионов. Плохие инженеры? Были и плохие, но ведь не все же эти миллионы, верно? В космос-то ведь СССР вышел первым, да только где они — еврейские имена среди тех, кто посылал в космическое пространство Белку и Стрелку, а потом и Гагарина?

А учителей сколько? Миллионов пять. В эпоху «перестройки», не к ночи будь помянута, в чем только их, бедных советеких учителей, не обвиняли! А отнесло свежим ветром дурнотный угар, рыночные отношения разогнали сборища завывающих бездельниц на митингах, и как-то незаметно выяснилось — а учителя-то были первоклассные… Куда квалифицированнее, куда лучше даже европейских, а уж тем паче американских.

Врачей? Тоже около пяти миллионов. Причем в ряде областей советская медицина лидировала. И операции на сердце в СССР стали делать раньше, чем в США, и уникальные технологии глазной хирургии и ортопедии разработали.

То же самое могу сказать и про журналистов, художников, писателей… про любую группу интеллигенции. Евреев попросту не хватило на интеллектуальную элиту — силы народа быстро истощились, выдвигать сделалось некого (а для русских это время и по сей день не наступило). В многомиллионных массах интеллигенции, среди толп жителей большой страны евреи все больше терялись, играли все менее заметную роль.

Да, русская интеллигенция того времени оставалась на 80 % интеллигенцией первого-второго поколений, в чем не ее вина, а право же, ее беда. В провинциальных городах даже люди с большой квалификацией порой не знали истории, русской поэзии, не умели себя вести за столом. В чем тоже не вина, но беда. Ведь откуда узнать, кем приходились Романовы Рюриковичам, если об этом нигде ни строчки? Как полюбить Гумилева и Иванова, если они под запретом? Где научиться есть ножом и вилкой, если в доме папы-слесаря таких тонкостей не водилось, а в школе, институте, на любом рабочем месте в столовой ножей и вилок попросту нет, одни ложки?

Но все приходит в свое время, и русская интеллигенция прогрессировала. Медленнее, чем могла бы, но к 1980-м годам выросло третье поколение русской советской интеллигенции, и это было глубоко принципиально…

Есть старая байка про человека, который захотел стать интеллигентом.

— Для этого надо закончить три университета.

— Я закончу!

— Нет. Вы сами должны закончить только один университет. Второй должен закончить ваш отец, а третий — ваш дед.

Есть аналогичная английская поговорка: «Чтобы воспитать настоящую леди, надо начать с ее бабушки».

Не сомневаюсь, что социолог сможет мне возразить, но убежден: новая русская голова отросла к рубежу 1970-х и 1980-х. К этому времени перестала различаться старая интеллигенция, случайно неоторванная часть прежней русской головы, и новая интеллигенция, вышедшая из народа уже при советской власти. Произошло это в полном соответствии с «законом трех поколений» — когда пришло в мир третье поколение выдвиженцев советской эпохи.

И еще… В эти же годы произошел крутой поворот мировоззрения.

Еще в 1960-е годы в СССР почти поголовно господствовало «советское мировоззрение». Старую Россию уже не поносили, по крайней мере официально; не предлагали расплавить памятник Минину и Пожарскому, не ругались словом «патриот». Но иконы еще рубили топорами, а занимались этим артели лихих плотников, не находящих в этом занятии ничего предосудительного.

Но вот интереснейшее наблюдение: в середине-конце 1970-х годов стали необычайно модны так называемые «белогвардейские» песни. Так называемые — потому что были они, конечно же, вовсе не подлинными солдатскими песнями 1919 года, а подделкой, и обычно — очень неудачной.

И уж, конечно, не считать же ни генетическими, ни духовными наследниками белых офицеров прилизанных напомаженных певцов, тянувших на полублатной манер: «Па-аручиииик Га-а-алицы-ииин!!»… нет, не могу изобразить. Да еще и эдаким противным эстрадным баритончиком.

Но ведь слушали? Слушали. Мода была? Еще как была! Нет, мода — конечно же, штука несерьезная, нестойкая. Но, во-первых, прав Владимир Солоухин: лучше мода на иконы, чем на порнографию, и лучше мода на книги, чем на пистолеты. А во-вторых, эта «мода» удивительным образом соединялась с другими, очень уж похожими, «модами».

Мода на песни Белой гвардии возникла в одно время с модой на фольклорные песни. В 1981 году в экспедиции девушки запели и «Не шей ты мне, матушка…», и «Из-за острова на стрежень», и «Матушка, матушка, что во поле пыльно…». Пошла мода на романс — и на петербургский, интеллигентный, и на «жестокий романс» городских провинциальных окраин. Сейчас эти девушки — почтенные дамы лет 35–40, а их дочки слушают мои лекции. И для моих студенток уже трудно себе представить время в истории России, когда фольклорных песен не пели.

И в компаниях начали петь «белогвардейщину». Да и не только ее. Помню, как в экспедиции спонтанно вдруг запели «Боже, царя храни». Пели уже не мальчики и девочки, пели сильные бородатые дядьки, прошедшие не одно поле. Сначала пели ухмыляясь, разводя руками, всем видом показывая: «Да что это на нас нашло?!» А второй раз пели уже серьезно, торжественно, глядя друг другу в глаза. Не пелись советские песни, не пелись… Ни советские, ни уж тем более — революционные. А в 1980-е годы молодежь их уже и не знала.

Мода на русские песни совпала с модой на прочные семьи, на трезвую жизнь, на знание истории, на родословные. В конце 1970-х стало престижно знать, кем был прадед — какого сословия, где жил, чем занимался. Как выглядела прапрабабка, какую еду готовила, как воспитывала детей.

Тогда же, в конце 1970-х, появились первые фильмы, в которых белые офицеры представали не мерзавцами и садистами, не дураками и не… этими самыми, как их… ах да! Эксплуататорами! Герои невероятно «совкового», официозного до идиотизма «Адъютанта его превосходительства» предстают все же не мерзавцами и не душителями народной свободы, а людьми совести, долга и чести. Они, конечно, «исторически неправы» и «принадлежат к эксплуататорским классам общества», в контрразведке белой армии работают садисты и моральные уроды… Да и не мог выйти в те годы фильм с другой трактовкой темы!

Но и сам его превосходительство, и его офицеры показаны людьми большой культуры, личностями достойными и крупными. В сравнении с белыми как раз красные выглядят совсем не презентабельно. А белые производят сильное впечатление, и неизбежность их «исторической» (да и физической) гибели заставляет больно сжиматься сердце.

Или вот еще творение советского кинематографа, в котором красные высаживают дверь, сквозь которую до последнего патрона отстреливается «классовый враг». Оставшийся в Крыму загнанный мальчик последнюю пулю пускает, разумеется, в себя, глядя на ладанку, подаренную любимой девушкой. И когда «победители» сквозь пласты порохового дыма врываются в заляпанный кровью коридор, в котором сидит труп побежденного (а на ладони — ладанка)… у меня ли одного возникали кое-какие вопросы?