Но Джеймс, как истинный шотландец, унаследовал от предков упертую воинственность и сдаваться без боя не собирался. Не обращая внимания на очередь, он двинулся прямо на противника.
– Мы тоже играем джаз, – сообщил он вышибале. – Это что, не дает привилегий?
Вышибала, здоровенный бугай, отсидевший, насколько я понимал, в Уондстворте за несколько преступлений, объединенных эпитетом «тяжкое», тщательно обдумал вопрос.
– Первый раз вас вижу, – ответил он.
– Не исключено, – сказал Джеймс, – но ведь джазмены все едины духом, разве нет? Музыка – это братство.
Дениэл и Макс за его спиной обменялись тревожными взглядами и отступили на пару шагов.
А я вышел вперед, дабы пресечь неизбежный мордобой, и в этот самый момент уловил отголосок «Тела и души». Вестигий был очень слабый и все равно прорезал гул Сохо, словно прохладный ветерок ночную духоту. И шел он, несомненно, из клуба.
– Ты его приятель? – спросил вышибала.
Я бы мог, конечно, показать удостоверение, но стоит его достать, и потенциальные свидетели тут же испаряются, чтобы придумать потом железные алиби.
– Скажи Стэну и Дону, что пришел сын Чертенка Гранта.
Вышибала вгляделся мне в лицо.
– Я тебя знаю? – спросил он.
Нет, ответил я про себя, но, возможно, помнишь по таким хитовым фразам субботних вечеров, как «придержи-ка этого хлыща, я должен его арестовать», «хватит его бить, “Скорая” уже здесь» и, конечно, классике жанра – «убери руки, а то и тебя упеку».
– Я сын Чертенка Гранта, – повторил я.
– Что он несет? – прошептал Джеймс у меня за спиной.
Когда моему папе было двенадцать, учитель музыки подарил ему подержанную трубу и из собственного кармана оплачивал уроки. К пятнадцати годам папа успел бросить школу, устроился курьером где-то в Сохо, а в свободное время искал, где можно поиграть джаз. Когда ему исполнилось восемнадцать, Рэй Чарльз случайно услышал его во «Фламинго» и сказал во всеуслышание, то есть достаточно громко, чтобы услышали нужные люди:
– Да этот чертенок Грант действительно умеет играть!
Табби Хейз в шутку прозвал его потом Чертенком Грантом, и эта кличка так к нему и приклеилась.
Охранник включил «блютус», набрал Стэна и повторил ему мои слова. Услышав ответ, он с поистине впечатляющей невозмутимостью посторонился и впустил нас.
– Ты не говорил, что твой отец – Чертенок Грант, – сказал Джеймс.
– Да как-то к слову не приходилось.
– Ну, даешь, – покачал головой Джеймс. – Если бы у меня отец был легендой джаза, я бы уж где-нибудь это да ввернул.
– Мы, наверно, просто недостойны, – усмехнулся Макс, спускаясь по лестнице в клуб.
– Я тебе это припомню, – отозвался я.
Если в «Соли жизни» царствовало старое дерево и сияла полированная медь, то здесь, в «Мистериозо», были бетонные полы, а на стенах флизелиновые обои, какие в конце девяностых частенько можно было увидеть в индийских забегаловках. Как я и ожидал, здесь было темно, людно и ужасно накурено. Дирекция, в погоне за аутентичностью, явно закрывала глаза на курение табака, в нарушение Закона о здоровье от 2006 года. И не только табака, судя по легкому сладковатому аромату, плавающему над головами посетителей. Моему папе в любом случае понравилось бы это место, даже если звук тут не ахти. Если бы еще где-нибудь в уголке сидел и ширялся радиоуправляемый Чарли Паркер, это был бы прямо-таки тематический парк развлечений.
Отдавая дань традиции, священной для музыкантов всего мира, Джеймс с парнями первым делом устремились в бар. Предоставив их самим себе, я решил поближе рассмотреть группу, которая, судя по надписи на барабанной установке, называлась «Фанк Механикс». И они полностью оправдывали свое название, исполняя джаз-фанк на сцене, которая почти не возвышалась над полом. В группе было двое белых парней, черный басист и рыжеволосая барабанщица, у которой в разные части лица было вставлено не меньше фунта серебра в общей сложности. Пробираясь к сцене, я узнал мелодию – они играли фанковую версию «Уезжай из города», в совершенно неуместном латинском ритме. Меня это просто взбесило, и я сразу задумался: а почему?
Вдоль стен тянулись ниши, обтянутые потертым красным бархатом. Столы там были уставлены бутылками, и посетители, в основном белые, глазели на танцпол и кивали в такт «Фанк Механикс», насилующим классическую мелодию. В самой дальней нише обнималась белая парочка. Мужчина держал руку на груди женщины, похабно лапая ее сквозь платье. Я ощутил отвращение и злость и вдруг понял, что на самом деле эти эмоции ко мне никакого отношения не имеют.
Мне за время работы доводилось наблюдать и менее приличные сцены, да и к джаз-фанку я нормально отношусь. Должно быть, я только что прошел через лакуну, очаг остаточной магии. Значит, я правильно догадался: что-то здесь происходило.
Лесли вечно ворчала, что для настоящего копа я слишком рассеян. Так вот, она на моем месте прошла бы мимо этой лакуны, ничего не заметив.
Джеймс и остальные протолкались наконец через толпу и внезапно выдали мне бутылку пива. Я отхлебнул, было вкусно. Глянул на этикетку – «Шнайдер Вайсс», недешевое. Я перевел взгляд на музыкантов, и те торжествующе подняли свои бутылки.
– За счет заведения! – воскликнул Макс, как-то уж чересчур воодушевленно.
Я чувствовал, что Джеймс жаждет поговорить о моем отце, но для этого здесь, к счастью, было слишком шумно и тесно.
– Современная аранжировка! – прокричал Дениэл.
– Вроде того, – отозвался Джеймс.
И тут я услышал. Вестигий, отдаленный и тихий, глотком прохлады вливался в духоту танцпола. Я сразу понял, что он отличается от магического отголоска, исходившего от тела Сайреса Уилкинсона: звучит чище, ярче и помимо самой мелодии в нем слышится женский голос. «Мое сердце болит от одиночества», – разобрал я слова. Снова пахнуло дымом, ломаным деревом и пылью.
Но было еще одно отличие: вестигий Сайреса проявлялся как соло на саксофоне, а сейчас я, несомненно, слышал тромбон. Папа всегда на тромбонистов поглядывал свысока: мол, кто угодно сыграет на тромбоне в составе духовой секции, а вот хороших соло-тромбонистов можно сосчитать по пальцам одной руки. Этот инструмент сложно воспринимать всерьез, но даже папа признавал: надо быть очень незаурядным человеком, чтобы хорошо играть соло на кулисном тромбоне. Он приводил в пример Кая Уиндинга или Джей Джей Джонсона. Однако сейчас на сцене были труба, бас-гитара и ударная установка. А тромбона не было.
Возникло мерзкое ощущение, как будто мне вот буквально двух купонов не хватило, чтобы выиграть тостер.
Я сосредоточился на вестигии, позволив ему вести меня сквозь толпу. Слева от сцены за динамиком оказалась черная дверь, на ней было криво намалевано желтой краской «Вход только для персонала». Я взялся было за ручку и тут обнаружил, что музыканты последовали за мной, словно стадо овец за пастухом. Попросил их подождать снаружи – и конечно же, они пошли со мной.
Сразу же за дверью была гримерка, она же раздевалка, она же склад – длинное узкое помещение, больше всего напоминающее бывший угольный бункер. Стены сплошь покрывали старые пожелтевшие афиши. Старомодный театральный туалетный столик с круглыми лампочками по периметру овального зеркала был втиснут между гигантским холодильником и разборным столом, накрытым одноразовой скатертью в рождественских красно-зеленых тонах. На кофейном столике громоздились пустые пивные бутылки, а на одном из двух кожаных диванов, занимающих остальную часть помещения, спала белая женщина лет двадцати с небольшим.
– Вот она, жизнь подруги музыканта, – сказал Дениэл, глядя на нее.
– В такие моменты кажется, что все эти годы репетиций чего-то да стоят, – добавил Макс.
Женщина на диване проснулась, села и уставилась на нас. На ней были великоватые в талии рабочие брюки и желтая футболка с надписью поперек груди «Я СКАЗАЛА НЕТ, ОТВАЛИ».
– Чем могу помочь? – спросила она. Темно-лиловая помада размазалась у нее по щеке.