Мирослав подошел к ней и коснулся ее плеча.

— Княгиня! Иди в терем. Веди ее, Светозара. Уже и Данилку забрали — кушать захотел.

Ноет спина, ломит руки, будто к ним приложено раскаленное железо, кажется — нагнешься, чтобы серпом срезать новый пучок ржи, и уже больше не выпрямишься: усталость клонит ко сну, глаза слипаются.

Ольга поднимается, выпрямляет спину и осматривает поле — то тут, то там белеют платочки жниц. Проклятый рыжий пес Никифор, боярский тиун, сосет кровь, жилы вытягивает, грызет всех.

— Откуда он взялся на нашу голову? — шепчет Ольга, оглядываясь. — Несчастье горькое… И родится же такой зверюга!

Снова, как и во время сенокоса, Ольга вынуждена была отрабатывать за свою больную сестру на боярской земле. Наступила жатва — гонит тиун закупов. А сестра умоляет: «Пойди, Ольга, за меня жать, спаси нас!» И Ольга пошла.

Все закупы проклинали тиуна Никифора — такой жестокий был этот боярский управитель: нигде ничего не упускал, все помнил, все видел, никто не мог от него укрыться. Сегодня он выгнал женщин на боярскую ниву и придумал разделить их, поставить каждую в отдельности, чтобы меньше между собой разговаривали, а больше жали. Еще и выругал всех:

— Соберешь вас вместе, так вы только языками чесать будете. А кто рожь уберет?

Ольга посматривает на сложенные шалашом снопы — там в тени спит маленький Лелюк.

— Сыночек мой! — шепчет она.

Уже три дня жнет Ольга на боярской земле. Просили тиуна и муж ее, Твердохлеб, и она, чтобы разрешил позже выйти, — ничего не вышло. Не ответил, а зарычал Никифор:

— Свою успеете, а боярская рожь осыплется.

— А наша разве не осыплется? — вставил слово Твердохлеб.

— Мне от этого ни холодно ни жарко, — пробормотал Никифор.

— А ведь может-таки и осыпаться, — не унимался Твердохлеб.

— Осыплется? — Никифор взмахнул плетью, окованной железом. — А это видел? Как ударю, так у тебя из головы все высыплется.

Чтобы не случилось беды, Ольга потащила мужа в дом, а сама ни свет ни заря вышла на боярскую ниву.

На небе ни облачка. Солнце палит так, словно стоишь в печи, а вокруг огонь. Нечем дышать. Хотя бы немного отдохнуть — вон там, в лесу, вздремнуть в тени. Ольга оглядывается вокруг — нет, не видать тиуна. Да, верно, он и не появится скоро. Ольга украдкой побежала к ребенку, схватила его на руки и направилась в рощицу. Лишь здесь она облегченно вздохнула. Могучие дубы своими ветвями преграждали путь ослепительным солнечным лучам, и вокруг стояла прохлада. Лелюк сладко спал у матери на руках. Ольга осторожно положила его на пушистую траву и сама, полулежа, прислонилась головой к дубовому пню, показавшемуся ей пуховой подушкой.

— Я недолго, я недолго, — прошептала Ольга, — только немножечко отдохну…

Она уже не могла больше выдерживать: третий день здесь рожь жала, уходя из дому на рассвете и возвращаясь в сумерки, да к тому же ребенок капризничал ночью, не давал спать. Ольга совсем выбилась из сил. Если бы на своем поле, можно было бы после обеда вздремнуть, а тут — неволя.

Но даже нечеловеческая усталость не могла исказить нежные черты лица Ольги. Щеки горели румянцем, на полных губах играла улыбка — наверно, ей снилось что-то приятное. Твердохлеб часто любовался своей женой, когда она спала. В такие минуты он осторожно садился возле нее и смотрел — смотрел на такие знакомые губы, на широкий, без единой морщинки лоб. А когда она просыпалась, шептал ей:

— Ты все такая же, как и была, будто вчера лишь поженились, а ведь нам уже по тридцать семь лет…

Ольга улыбалась в ответ на эти слова и шутя отталкивала его от себя:

— Уходи, старик!

…Лежит Ольга на спине, правую руку под голову подложила, широкий рукав сполз до плеча. Что это? Снится ей, будто что-то кусает ее за руку, она хочет поднять ее, но рука тяжелая, как каменная глыба. Ольга внезапно открыла глаза и ужаснулась — в ее руку, как клещ, впился своими скользкими, холодными губами тиун Никифор. С испугу Ольга не могла пошевелиться, не понимала, явь это или ужасный сон, но, когда она попыталась подняться, сразу ощутила тяжесть тела Никифора. Он сжимал ее руку, дрожал и хватал воздух редкозубым ртом, как рыба, выброшенная на берег. Ольга уперлась ногой о пенек и изо всей силы наотмашь ударила Никифора в лицо, в рыжую ощипанную бородку. Дико вскрикнув, он вскочил на ноги, обеими руками закрыл рот и запрыгал на месте. Потом в несколько прыжков оказался рядом с младенцем, замахнулся на него толстой дубиной. Ольга оцепенела. Все это произошло так молниеносно и так поразило ее, что она не могла не только броситься на защиту ребенка, но даже вскрикнуть. У нее отнялся язык. Она знала, что этот душегуб все может сделать. У него поднимется рука на беззащитное дитя — ведь он недавно избил до смерти бабушку, соседку Ольги, а мальчика зимой толкнул с моста в ледяную воду. И все ему сошло с рук — разве перед боярами да князьями будет виноват их тиун? Перепуганная Ольга левой рукой закрыла глаза и отшатнулась назад. Сейчас должно случиться что-то ужасное — умрет ее любимый сыночек Лелючок. Но почему это так истошно закричал Никифор?

Ольга не знала, что жницы заметили неожиданное появление тиуна, видели, как он стал на цыпочках подкрадываться к ней. За ним зорко следили, и в нужную минуту здесь оказалась шустрая Бараниха. Она и схватила Никифора за руку в тот миг, когда он уже готов был опустить на голову Делюка страшную дубину.

Увидев здесь посторонних людей, Никифор мигом стал действовать по-иному: прикинулся обиженным, схватился рукой за щеку и застонал.

— Смотри, что она сделала, — шагнул он к Баранихе и выплюнул запекшуюся кровь.

Чтобы запугать женщин, он размазал кровь по лицу и умышленно продолжал тереть окровавленную щеку.

— Смотри, что она сделала — на боярского слугу руку подняла, кровь мою пролила… Это ей так не пройдет. За это ей, разбойнице, голову снимут.

Ольга только теперь поняла, какую беду накликала на свою голову. Княжеский суд короткий — ее и слушать не будут, а поверят тиуну. Она уже стала на колени перед Лелюком, прижала его к груди и зарыдала.

Тиун, ощерив желтые зубы, злорадно улыбался.

— А ты вот будешь свидетелем, — ткнул он пальцем на Бараниху, — и ты, — крикнул он женщине, которая выглядывала из-за дуба. — Вы видели, как она меня била. Подожди! — погрозил он и хотел дернуть Ольгу за руку.

Бараниха выступила вперед и заслонила Ольгу.

— Тиуна ударила? Кто видел? — И она стала наступать на Никифора.

— Как это — кто видел? Вы все видели. Все и скажете. Все! — выкрикнул он. — Заткни глотку, Бараниха, я еще и тебе покажу.

Встревоженная Ольга начала уговаривать Бараниху:

— Ой, что же ты делаешь? Зачем ты с ним так разговариваешь? Пропали мы!

Но Бараниха не унималась и продолжала наступать на Никифора:

— Так ты, беззубая свинья, рот мне заткнешь? Скажешь боярам, что тебя ударила Твердохлебиха? Скажешь, да?

Тиун пришел в бешенство. Он выхватил из-за пояса плеть и размахнулся, чтобы ударить Бараниху по лицу. Но она так крепко сжала его руку, что лицо его перекосилось от боли. Тиун покраснел от стыда и начал вырываться, но Бараниха крепко держала его хилую руку. Плеть бессильно повисла в его пальцах, как увядшая ветка.

— Да еще и плетью хотел ударить? Знаю — если скажешь в княжеском дворе боярам, нас замучат насмерть. Б-р-р… не хочу и касаться этой пакости!

Бараниха с отвращением оттолкнула руку тиуна и юбкой вытерла пальцы.

Тиун подул на свои пальцы, будто они были обожжены, и, отбежав от женщин на несколько шагов, завизжал:

— Теперь повесят! Обеих повесят! — И побежал было к своему коню, который на опушке леса щипал траву.

— Стой! — властно крикнула Бараниха таким сильным голосом, что тиун даже присел от неожиданности. — Кому ты скажешь? Боярам? Говори! Много злых собак. Как похоронили князя Романа, так бояре стали еще свирепее — на нас зло срывают, поедом едят людей. Говори! А я пойду к твоей жене и скажу, как ты к чужим бабам лазишь. Скажу, как ты целовал руку Твердохлебихи. Тьфу! — сплюнула она и захохотала. — Этими слюнявыми губами лез… Пойду сегодня же и скажу! Жена тебе задаст.