Ничего нового не говорит Мирослав. Даниил думал, что советники скажут что-нибудь интересное, доселе неведомое, а они — о короле. Да о нем и о крестовом походе Даниил и Сам знает, рассказывали ему верные люди, которые по его приказу бывали в Венгрии.

— Что делать? — обводит всех глазами Даниил.

Филипп вскакивает с места, выкрикивает:

— На Галич идти! Ударить Бенедикта!

Даниил машет на него рукой. А Филипп рвется дальше:

— Не останавливай меня! Нечего сидеть! Идем на Галич! Не дадим Бенедикту смеяться над нами!

Семен спокойно обращается к Филиппу:

— А чего ты кипятишься? Сила у нас есть? Хватит?

Филипп, не соглашаясь, продолжает выкрикивать:

— С таким трусом, как Семен, вечно будем здесь сидеть!

— Ты, боярин, со мной на мечах не встречался и трусом не обзывай! — обиженно огрызнулся Семен.

Филипп пошел на попятный:

— Я не о тебе, это так, к слову пришлось. А ты — друг мой.

Перепалка угасла, и Даниил ждет, его взгляд остановился на Демьяне: интересно, что он скажет, он ведь человек рассудительный.

— А ты что молчишь, Демьян? Как мыслишь? — не сводя с него глаз, спрашивает Даниил.

— Я? — переспрашивает Демьян, застигнутый врасплох. Мысли его были далеко отсюда, не выходили из головы наглые угрозы Филиппа. — Я?.. Я… на Галич! Разобьем Бенедикта! — выкрикивает он.

— И этот тоже. — Даниил посмотрел на Мирослава.

— Нельзя! Нельзя! — волнуется Мирослав и, торопясь, будто все уже согласны идти в поход на Галич, говорит быстро: — Не нужно! Не нужно! Горе нам будет. Силы у нас еще нет большой. Помощь нам нужна.

— Какая помощь? — поворачивается к нему Филипп. — Одни пойдем!

— Нет, не пойдем! — решительно отрезает Мирослав. — Помощь нужна.

— У кого помощи просить? — вопросительно смотрит на него Даниил. — К Мстиславу Романовичу ездил в Киев Андрей-дворский, а что привез? У него сила такая же, как и у нас. Не токмо помощи подать, но рад, чтобы его не трогали. Богобоязливый очень тот князь. — Даниил дернулся в сторону, сморщился, в глазах его забегали гневные огоньки. — Ему монахом сидеть в монастыре, в схиму постричься. Поведал мне Андрей-дворский, как говорит тот князь — такой уж смирный у него голос, будто умирать собрался. С таким негоже на брань идти… В Чернигов податься — дороги нет, ибо там корни Игоревичей, а у них нет ласки к нам… — Даниил умолк, посмотрел на бояр. — А ты, Филипп, как песик, хвостом виляешь, кричишь: «В поход, в поход!» Не годится так.

Даниил поднялся, впился взглядом в окно и промолвил:

— Мирослав сказал, что дождь нам нужен. Нужен, други мои, да еще и теплый, и приветливый, чтобы наша рожь буйно зазеленела.

Мирослав оживился. Мудро говорит Даниил, молодая голова, а такая ясная! Как верно подхватил мысль о дожде!

— О дожде молвишь, а откуда тот дождь выглядывать, где та туча и гром? — обратился он к своему воспитаннику.

Даниил хитро щурил глаза, лукавая усмешка играла на его устах — будто повеселел, и на гостей поглядывал пытливо. Вдруг заговорил:

— Дождь? Широко небо над землей Русской, откуда-нибудь да приплывет туча долгожданная.

Гости переглянулись — не поняли его слов. А он кивнул Дмитрию.

— А ну, тысяцкий, вели, пусть певца Митусу приведут сюда…

Дружинник привел седобородого старца. Остановился слепой Митуса у порога, выжидая. В широких штанах — гащах, белой длинной сорочке, подпоясанной туго переплетенной веревочкой, в постолах из сыромятной медвежьей шкуры, с гуслями в руках.

— Кто в светлице есть? — спросил старческим, но еще звонким голосом.

— А в светлице, — ответил Мирослав, — князь Даниил, бояре Василий, Филипп, Семен да тысяцкие Демьян и Дмитрий.

Митуса низко поклонился и, протянув перед собой правую руку, двинулся от порога. Его подхватил Дмитрий и посадил на скамью.

— Слушаю тебя, князь.

— Позвали тебя, чтобы поведал, где бывал и что слыхал от людей.

Митуса окинул светлицу незрячими глазами, склонил вперед голову, правым ухом ловя малейший шорох, привык уже — уши заменяли ему глаза; помолчал немного и начал не спеша, протяжным голосом:

— Всюду бывал я. Велика земля наша Русская. Выйду зимой с одного конца, а пока в другой приду — снова зима. И рек много, и лесов много. И шумит лес будто живой, что-то молвит. Не вижу я глазами, а ушами слышу. — В светлице тишина, и Митуса словно сам с собой разговаривает, головой качает. — Лес люблю я очень. Сижу под деревом, слушаю: лес шумит, а я его голос знаю. Знаю, когда лес грустит, тогда печально листья шелестят, — бывает это перед грозой. А когда солнышко ясное светит ласково, тогда и лес шепчет спокойно, каждый листик весело шелестит. А птиц в лесу сколько! Я уже чую, какая погода на дворе, — птичек слушаю. Они мне все рассказывают.

Мирослав подвинулся ближе к столу, скрипнула скамья. Митуса замолчал, прислушался и, мотнув головой, продолжал:

— И людей в лесу много, смердов несчастных и ковачей разных из города Галича. Шел я сюда с Днестра, встречал в лесу множество людей наших — убежали они в леса от поганых баронов венгерских, от Бенедикта лютого. Свои пожитки люди в лесу прячут. Да хотя и в лесу сидят, а друг с другом разговаривают. Спрашивают, когда уже князь Даниил соберет свое войско и прогонит проклятых чужеземцев лихих. «И мы, говорят, в войско пойдем, только сообща нужно выступать». Ждут братьев своих с Волыни. А ты прислушайся, князь, к голосу народному. Народ обо всем может поведать. Говорили мне люди в лесу, чтобы я спел им песню о богатырях наших и о ратаях, которые землю бросали да за мечи брались, и о Ярославе-князе Осмомысле, и о Романе буй Мстиславиче, отце твоем. Много я песен знаю. Пел им эти песни, и о Людомире пел.

— А чего ради о Людомире? — ощетинился Филипп. — Он не князь и не боярин.

Митуса поднял голову, притих и медленно спросил:

— Чей голос я услышал?

— Это боярин Филипп, — наклонился к нему Дмитрий.

Ничего не ответил Митуса, только видно было, как задрожали его губы. Подумав немного, он повернул голову туда, откуда услышал голос Филиппа, и сказал:

— Не князь и не боярин? Так разве уже и не человек?.. Он, Людомир, богатырь духом и телом храбрый, не побороли его вороги. Я слышал, как его мучили, люди сказывали мне, те, которые видели… Не сломили Людомира, а как бесновался латынщик, резал его… Лезут они к нам, как саранча гадкая. А Людомир против них…

Филипп порывался несколько раз встать и подбежать к Митусе, но его сдерживал Даниил, подавая суровый знак рукой.

Митуса прислушался. Никто ничего не говорит, и Филипп молчит. Выждав какое-то мгновение, Митуса сказал:

— Людомир — храбрый русский воин, и мы преклоняемся перед ним. — И добавил: — Хочу уже новые песни петь, о новых боях с ворогами проклятыми. А лес шумит печально, ничего не рассказывает. Слезы людские в том голосе слышатся…

Склонился Митуса, закрыл белой бородой гусли, замолчал. Даниил подсел к нему ближе.

— Расскажи, вещий певец, о наших днях новую песню свою спой.

Митуса словно помолодел, невидящими глазами впился в Даниила, за гусли взялся, коснулся пальцами струн — они нежно откликнулись.

— О князе Удалом Мстиславе песню я сложил, только длинная она, о его походах.

И пальцы Митусы забегали по струнам: