— Они осмелятся выступить против Гончей? Неужели паника одержала верх над здравомыслием?

Человек со шрамами разводит руками.

— Первого у них было в избытке, а вот последнего недоставало. Это был мир, в котором чувства довлели над логикой.

— Не важно, — говорит арфистка, выводя запутанную победную мелодию. — Она слишком умна для них. Она отыщет способ.

— Откуда такая уверенность? — усмехается он. — Двое наших игроков уже мертвы.

Но арфистка не отвечает. Человек со шрамами внимательно смотрит на нее. Его глаза суживаются, и на мгновение он удивляется… но его стакан с виски уже пуст, а гул в баре поднимается до привычного утреннего уровня.

— Тогда поразмысли о том, — говорит он, — что общего между ней и Павлином.

Вместо вопроса арфистка лишь приподнимает бровь.

— Они оба внешне прекрасны, а внутри смертоносны.

— Раз история начинается во многих местах, — говорит человек со шрамами, — той продолжаться будет так же. Маленький Хью и Фудир на своем нежеланном пути к Иегове угодили в паутину лжи, обмана и, что хуже всего, правды.

Маленький Хью слыл романтиком, но только когда это было уместно. Если того требовали обстоятельства, он был хладнокровным реалистом, каких еще стоило поискать. Разве он не доказал это в Долине Ардоу? Лишь сентиментальная слеза могла затуманить его ясный взор. И разве не доказал он и это в той же Долине Ардоу? Если кого и можно было назвать хладнокровным романтиком, то только Маленького Хью О’Кэрролла. Он отдалялся от Нового Эрена не только физически. Пребывание там начало казаться нереальным, словно время, проведенное в волшебном царстве, а хандра стала постепенно ослабевать, хотя поначалу было непонятно, что пришло ей на смену. Лучше думать о проблемах настоящего, твердил в нем реалист, чем о кривдах прошлого; и прозрение это пришло к нему, когда в телескопы корабля еще можно было разглядеть солнце Нового Эрена. Хью одолжил у Олафссона экипировку, а интеллект корабля создал ему космокомбинезон. С тех пор Хью взялся изучать рамки, в которых так внезапно и нежелательно оказался и которые включали в себя границы как внешние, так и внутренние.

Он полагал, что раскусил Фудира, но сомнения никуда не делись, они, как и прежде, таились в глубине души, поскольку Фудир вызывал подозрения. Похоже, терранин искренне радовался тому, что Хью был вместе с ним на борту; но была ли источником этой радости дружба или нечто другое? Сложно сказать. Для него могло не существовать разницы между дружбой и чем-то другим.

С Олафссоном все обстояло совершенно иначе. Он был полной противоположностью Фудира и так же недоволен присутствием Хью, как Фудир обрадован; так же скрытен, как Фудир открыт; так же прост, как Фудир сложен. И если Фудир был обычным аферистом, хвастливым и беззаботным, Олафссон был серьезным стражем закона, всецело преданным своему долгу.

Олафссон и Фудир вели какую-то игру. Хью слышал достаточно обрывков разговоров, чтобы понять, что Щену был нужен человек по имени Донован — возможно, тот, против кого должен был свидетельствовать Фудир. Но терранин всегда ухитрялся оказываться подле Хью, когда Олафссон был поблизости. Одно это отбивало у Щена всякое желание задавать вопросы, давало повод Фудиру не отвечать, а также служило причиной крайнего смущения О’Кэрролла.

Щен успешно изображал гостеприимство и был настолько ненавязчив, что большую часть времени Хью не имел понятия, где тот находится. Но на пристани Эренспорта Олафссон доказал, что способен на внезапные и жесткие действия. Это значило больше, чем устраивало Хью. Кто, как не Призрак Ардоу, лучше всех знал, на что способен незаметный человек? Поэтому Хью спал крайне чутко, пока корабль полз к Великой магистрали: воздушный шлюз находился неуютно близко, а вывод, что «трое — уже толпа», для достаточно рационального человека был пугающе очевидным.

До выхода из системы Нового Эрена оставалось два дня, когда Хью и Фудир впервые оказались наедине. Все завтракали в столовой, но затем Олафссон был вызван на палубу, чтобы управиться с корректировками по вхождению на Великую магистраль. Фудир запрограммировал кюхенарт на приготовление мерзкого терранского блюда из тушеного риса, картофеля, лука, зеленого чили, горчицы, карри и арахиса, с острым запахом которого едва справлялись воздушные фильтры.

Хью заговорил было о Январе, но Фудир жестом оборвал его. Он указал на свое ухо и закатил глаза в сторону отсека пилота. Хью кивнул и дотронулся до губ.

Вздохнув, он встал из-за стола и отошел к буфету, чтобы заварить чай. Фудир, видимо, не стремился обсуждать Танцора и текущие затруднения — по крайней мере, пока их мог подслушивать Олафссон — а Олафссон мог это делать в любое время.

— Я тебе говорил, — сказал Хью, — что первые семь лет у меня не было имени?

Фудир что-то пробормотал и оторвал взгляд от завтрака.

— А теперь их у тебя слишком много.

Хью принял его слова за знак внимания.

— Я был тем, кого называли вермбино. Я бегал по улице с толпой других ребятишек, воровал еду и одежду, убегал от милитариев и феггинсов, выискивал укромные местечки, где можно было поспать или спрятаться. У лавочников было оружие, и мы были для них никем. Детьми-червями. Временами они собирались в… охотничьи отряды. О, до чего мы любили бегать от них, и призом за победу было — остаться в живых и продолжить заниматься тем же самым на следующий день. Вот почему Красавчик Джек не мог выследить Призрака. Не в том случае, если почти с самого рождения обнаружение означало смертный приговор. Я стал довольно хорош в этом деле. Не всем такое удавалось.

Фудир отрезал кусок масалы досы.[42]

— Ты знал своих родителей? — спросил он, пережевывая картофель с луком.

— Фудир, я даже не уверен, были ли у меня родители. Я не знал, что такое родители. А однажды, когда в моей… моей стайке осталось всего трое, я попытался ограбить человека на рынке у Гранд-канала. Это был худощавый мужчина с кошелем, который он носил на поясе поверх рясы. Поэтому я пробежал мимо него, на ходу срезав пояс и подхватив падающий кошель. Я был уже на полпути к переулку, когда он окликнул меня. Он сказал…

Хью прервался, пытаясь вспомнить.

— Он сказал: «Погоди, тут еще осталось». Я обернулся и уставился на него: он собрал высыпавшиеся из кошеля дукаты и протягивал их мне. Что ж, позднее я услышал выражение: «Время играет решающую роль». Там были люди, звавшиеся милитариями, и еще двое других, выхвативших ножи, хоть я и не знаю, что они собирались делать: вернуть деньги владельцу или же забрать их себе.

— Природе любого зверя, — наставительно сказал Фудир, — свойственно искать свою выгоду; и если кто-либо или что-либо — будь то брат, мать, любовник или сам Бог — становится помехой, мы низвергаем его, сбрасываем его статуи и сжигаем его храмы. Я не понимаю человека с кошелем, но понимаю людей с ножами. Ты совершил ошибку, когда остановился и обернулся. Ты потерял ценное время.

— Да. — Хью погрузился в молчание, всматриваясь в прошлое, словно сторонний наблюдатель, и пытаясь узнать в том вермбино самого себя. В своих воспоминаниях он будто воспарил над сценой на Виа-Боадай, взирая на людей с ножами, прохожих, застывших в ожидании, мужчину в рясе с протянутой рукой и, в первую очередь, на пригнувшегося на бегу вермбино.

— Не знаю зачем, — наконец сказал он. — До сих пор не знаю зачем. Но я подбежал к нему, в смысле, к тому мужчине, и он обнял меня, ограждая от людей с ножами, и сказал… Он спросил: «Ты бы хотел обрести имя?»

Хью отвернулся, застигнутый врасплох живостью воспоминаний, эхом того голоса в памяти.

— И каким было твое первое имя? Как он нарек тебя?

— Эсп’ранцо, Дающий Надежду. Думаю, он разглядел во мне что-то, что вселило в него надежду.