„Из сближения их кочевого военного дела с современным военным искусством пруссаков получаются весьма интересные результаты поразительного во многом между собой сходства, причем поклоннику грубой силы невольно придется благоговейно преклониться пред гением варвара XIII века“.
Но это сближение Чингис-хана с Бисмарком не является ли лучшим опровержением восточного извода тартаров?
Вместо того, чтоб „благоговейно преклоняться перед гением“ Чингис-Хана, — отвечу я узбекскому автору, — не лучше ли, оставив в стороне благоговейное преклонение, как чувство, ослепляющее человека, воспользоваться его же собственным удачным сближением воинственности былых монголов с воинственностью позднейших германцев и сделать вывод, что „монгольское нашествие“ было ничто иное, как Дейтшский (т. е. Тевтонский) орден германцев?
Задавшись простым вопросом о физической невозможности чего-либо сообщаемого нам, мы прежде всего должны не благоговеть и почтительно преклоняться пред рассказчиками, а усвоить себе такое основное положение: никакой кочевой народ не способен к массивным коллективным выступлениям, за исключением единственного случая: внезапной космической катастрофы, встряхнувшей и опустошившей всю страну, да и то лишь в том случае, если целая масса ее кочевого населения успели спастись. Но и тогда это человеческое наводнение только опустошило бы соседние страны (и не стало бы в них господствующим классом населения) вследствие своей малокультурности и неспособности к какой-либо государственности.
Представьте себе кочевую семью: не такую, которая существует ещё и сейчас и которая только на сезон выходит на кочевье, а затем возвращается в оседлое жилище, а первоначальную: сегодня она — здесь, а завтра — там. Как соберешь с нее налог для содержания общего властелина и его двора и войска? Ищи ветра в поле! Большими отрядами кочевники собираться не могут по тем же причинам, как и рогатый скот. Они быстро все съедят кругом и для собственного удобства должны будут разойтись в разные стороны по отдельным родам, никак не превышающим несколько сот человек. Чем меньше кочевой отряд, тем независимее он от общего коллектива, и увеличивать этот коллектив свыше того, сколько нужно для собственных удобств и для защиты от зверей, никому не придет в голову. Суеверное чувство может, конечно, заставить и целую страну кочевников иметь какое-либо место общего пилигримства, обыкновенно связанное с действующим вулканом или с местом метеоритной катастрофы, и нести туда посильные дары для служителей проявляющегося там грозного бога. Это может повести к образованию там крупного и культурного поселка с возглавляющим его верховным священником вроде Далай-ламы в Тибете, но такой священник никогда не бросит своего спокойного алтаря для того, чтобы обратиться в полководца и вести войска в чужие страны. Да и принудит ли он одними уговорами идти за собою распыленное по степям и расплывчатое по природе своей кочевое население.
Кроме того, для отряда завоевателей необходимо каждый день есть и пить. А как это сделаешь в степях?
Принужденные останавливаться на таком щекотливом вопросе, сторонники воображаемых ими былых приходов степных завоевателей (теперь таких нет!) прибегают к жалкой уловке, говоря: питались собственными лошадьми, убивали одну за другой. Ну, а как же они их пополняли во время своих массовых набегов? Убивать своих лошадей было для них то же самое, как убивать самих себя, потому что всякий, оставшийся без лошади, уже не мог следовать за остальным конным войском и был обречен на гибель.
Нет ни малейшего сомнения, что в старое время все идущие на завоевания войска питались исключительно путем грабежа местного населения. Мне вспоминается рассказ моего друга по революционной деятельности семидесятых годов Сергея Кравчинского. В начале 1875 года в Боснии и Герцеговине вспыхнуло восстание против турок, и радикально настроенная русская учащаяся молодежь хлынула туда помогать „братушкам“, и в том числе Кравчинский. Я не попал в эту волну, потому что как раз перед этим был арестован. Через год меня освободили, и я высказал Кравчинскому свое огорчение, что не удалось принять участие в этом восстании вместе с ним.
— А я очень рад, что тебя там не было, — отвечает он мне. — Это было ужасно, совсем не то, что представлялось в воображении. Я пошел в отряд к одному из самых известных черногорских предводителей, и мы сейчас же ушли в горы подстерегать турецкие войска. Но они не подходили, а нам нечего было есть. Мы спустились в ближайшую деревушку, а жители, когда мы им сказали, что мы повстанцы и просим, чтоб нас накормили, заговорили разом, что у них ничего нет. Однако, в это время пастухи пригнали в деревню стадо баранов, к ним побежал кто-то, и после нескольких его слов пастухи погнали стадо обратно. Наши черногорцы бросились за убегающим стадом, а все население деревни побежало за ними. Черногорцы схватили одного барана за рога, а подбежавшая женщина схватили его за хвост, с плачем крича: „Отдайте! это мой баран!“ Поднялись крики, плач женщин, драка, и только тогда, когда черногорцы вынули пистолеты и кинжалы, население отхлынуло, и нам удалось оттащить в горы нескольких баранов и накормить изголодавшихся товарищей. Через две недели такой жизни я не мог более выносить ее и, воспользовавшись необходимостью передать в Сараево письмо от нашего отряда, ушел и больше не возвращался.
Таково же было, несомненно, и положение крестоносных „освободителей Армении от мусульманского ига“. С этой точки зрения становится понятно и то, почему и православные греки, которые в первые крестовые походы были соратниками западных рыцарей, стали их врагами во время IV крестового похода, а борьба папистов началась уже и с ними и окончилась изгнанием православных правителей из Царь-Града и основанием на Балканском полуострове Латинской империи.
Очевидно, и армяне этого же периода после некоторого времени сожительства с крестоносцами, питавшимися на их же счет, пришли наконец к заключению, что их прислал не наместник Христа — добрый римский папа, а сам черт. Армянские сказания об этом именно и важны для нас тем, что они сохранили еще много следов христианского происхождения „адских людей (тартаров)“, и потому очень ценны для настоящего исследования.
Вот некоторые относящиеся к этому предмету места из „Всеобщей истории“ Вардана, умершего, — говорят нам, — еще в 1271 году[202], вскоре после изгнания крестоносцев из Царь-града.
„В 700 (т.е. в 1251) году великим папой римским (Иннокентием IV) был возбужден вопрос о „святом духе“. Он написал ко всем народам и предлагал им исповедать исхождение „Святого Духа“ от отца и от сына. На это не согласились сирийцы, греки, грузины и армяне. Эти последние, исследовав исповедание святых отцов через посредство близкого богу доктора богословия Вана-кана, нашли учение своей церкви тождественным с учением знаменитых славянских мужей — Афанасия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского, Григория Просвятителя и других святых (т. е. присоединились к восточной церкви).
Старшая жена (великого „татарского“ царя Гулагу) была тоже христианка по учению Сирийцев, т. е. Несториан. Хотя она и не знала тонкостей их учения, но, подобно самому Гулагу, нелицемерно любила и ласкала всех христиан и просила у них молитв. За нею и ее мужем возили повсюду походную церковь в виде палатки из холста, священники и дьяконы служили им обедню при звуке колоколов и пения; у них были и школы, в которых преподавали детям учение христианской церкви. Там же находили приют духовные лица разных христианских стран, пришедшие просить о мире, и удовлетворенные возвращались домой с подарками.
В 705 (1256) году умер Вату (Батый), великий властелин Севера, а сын его Сартак был отравлен своими братьями из зависти, потому что по велению Мангу-хана (т. е. великого Священника) к нему перешли все владения отца его, даже с прибавлением. Смерь Сартака сильно опечалила христиан, ибо он был совершенным христианином и часто был спасителем многих, обращая в христианскую веру людей своего народа и чужих.
