Тамара Стоянова, хирург:

Ранения, по моему мнению, были нанесены разрывными пулями, осколки которых находились в брюшной полости, в мягких тканях, конечностях. Я сообщила об этом главному врачу больницы.

В этой связи нелепо выглядит аргумент следствия: «По сообщениям Главного ракетно-артиллерийского Министерства обороны РФ, патроны с разрывными пулями, как запрещенные международными конвенциями, к боевому применению, на вооружение Советской Армии не принимались». Отсюда делается вывод, что на площади по людям разрывными пулями не стреляли. Армия, возможно, и не стреляла, но ведь установлено, что стрельба велась из пулеметов, снайперского и другого оружия из различных мест. Неразрешенные — это не значит неиспользуемые. Вывод следствия выглядит укрывательством подлинных исполнителей приказа на убийство.

Интересными по траектории поражения являются множественные ранения в нижние конечности и ранение в пятку (добивали уползавших?). В связи с этими вопросами, оставшимися без ответа, становится понятным, что изоляция нас от материалов дела была обусловлена интересами «чести мундира» армейского или с совершенно другими нашивками.

Но, вспоминая работу судмедэкспертов 124-й лаборатории, хочется оценить их малоизвестный, специфический труд.

Смертность в армии — скрытая информация. И в совсем мирное время она есть. На массовых учениях допускается определенный процент. Свою дань собирает «дедовщина». Добровольно уходят из жизни влюбленные юнцы, бывают случайные смерти и многочисленные ранения, травмы. Военные судмедэсперты необходимы и для следствия по воинским преступлениям. Работы всегда хватало, а маленькая лаборатория целого округа, с двумя десятками человек со всем обслуживающим персоналом, ютилась в тесных комнатках старинного особняка в центре Ростова-наДону.

Наша экспертиза шла ни шатко ни валко, и уж совсем не так, как нам хотелось. Никакой дополнительной и, тем более, ультрасовременной техники, как мне обещали в Москве, специалистам дано не было. Большой практики исследований по одним старым костям эксперты, привыкшие работать со «свежими» трупами, не имели. Стесненные условия лаборатории и нехватка специалистов также сказывались на темпах работы. И уже со второй половины 1992 г. стало ощущаться дыхание войны, полыхавшей то в Приднестровье, то в Абхазии, то уж в совсем недалеких Чечне и Ингушетии. Увеличилось количество вроде бы обычных смертей: самострелов, убийств и самоубийств, несчастных случаев и других печальных трофеев, регулярно собираемых смертью в военной жизни, и без войны.

Нагрузка на лабораторию возрастала, а надежд, что дадут хотя бы компьютеры для проведения идентификации, было мало. Приходилось неоднократно обращаться в Генеральную прокуратуру. Но в ней тоже началась череда смен прокуроров. Вместо Степанкова был назначен скромный Казанник, затем его сменил непробиваемый Ильюшенко, на смену которому пришел загадочно-мрачный, как и его фамилия, Скуратов.

Официально соотносясь с руководителем лаборатории Глинским, мы дружески-человечески общались со Щербаковым, Ермаковым, Ракитиным. Мы были связаны, грубо говоря, одними «костями», одним делом, и не предполагали, что эта связь продлится и позже, показавшись новым ликом смерти.

Зима 1992-1993 гг. приостановила активные полевые работы. Но расследование проводилось, и хотя бы один член следственной группы находился в Новочеркасске, продолжая допросы, ведя переписку и производя другие следственные действия.

Жизнь разбросала участников событий 1962 года по всей территории бывшего СССР, и следователям приходилось их разыскивать, выезжать к месту проживания. Много вышедших в отставку военных и других действующих лиц различных ведомств и учреждений находились в Москве, что несколько упрощало работу. Но многих уже не было в живых, некоторые болели и умирали.

Первый послепутчевый год не оправдал надежд на быструю демократизацию страны. Да и страна куда-то расползалась, а объявленная суверенизация казалась чем-то преходящим и абсурдным. Однако таможня, границы, разная валюта входили в нашу жизнь, формируя постсоветское сознание.

В конце 1992 г. потянуло в Москву. Она, столица, периодически бросает мне ниточки-канатики, создавая условия для поездки. Так случилось и на этот раз. «Надо ехать в архив!» — эта мысль пришла еще в сентябре 91-го, когда Сергей Шахрай, выступая на Конституционном суде обвинителем компартии, упомянул о нашем деле и документах из «Особой папки» ЦК КПСС. Вот за ними-то я и поехала.

Ильинка. На этой небольшой улице в центре Москвы средоточие учреждений самого высокого ранга. И чтобы попасть из Администрации Президента РФ в Госархив, надо просто перейти от одного подъезда к другому.

Вооружившись ходатайством Александра Копылова, я вошла в читальный зал архива и получила эту засекреченную папку. Сразу бросились в глаза особые шрифты, печати, предостерегающие и указующие надписи: «Особая папка», «Подлежит возврату в течение 24 часов», «Совершенно секретно», «Строго секретно» и т. п. Просматривались знакомые автографы Брежнева, Шелепина и других высоких чинов. Рукописно шли сноски на Хрущева: «По указанию… распоряжению…».

Документы из «Особой папки» носят характер докладов, рапортов руководства КГБ, ЦК КПСС. О том, как принимались решения и передавались команды, можно только предполагать. Вероятно, (и на одном документе есть пометка об этом), протоколы обсуждений не велись, а решения передавались по спецсвязи.

Картина событий в этом секретном архиве представлена достаточно полно. Это естественно — в основе докладных записок лежит большой оперативный материал, собранный работниками КГБ и их агентами. Отдельные документы представляют выписки из протоколов заседаний Президиума ЦК КПСС и проекты Постановлений правительства.

В этих папках то, что удалось собрать и доказать лишь спустя нескольких десятков лет. Тридцать лет эти документы-первоисточники хранились под грифом строжайшей государственной тайны. Тайны грязной и кровавой.

Во время пребывания в столице удалось посетить Главную военную прокуратуру, встретиться со следователями, которые в своих кабинетах обрабатывали материалы летне-осеннего поискового сезона и проводили допросы.

Главная задача командировки в Москву — добыча важных документов — была выполнена. Их первые копии передала затем в основной фонд Музея истории донского казачества. Они же легли и в основу нашего дальнейшего расследования.

1993 год — год ожидания и надежд. Следствие продолжалось. Экспертиза останков еще не была завершена. Приходилось наезжать в Ростов-на-Дону, в уже хорошо знакомую судмедлабораторию № 124 СКВО. Близилась очередная годовщина расстрела и хотелось выполнить обещание — по-христиански похоронить погибших. Кроме того, мы так и не получили ответа о характере ранений, причинах смерти. Идентификация требовала скрупулезных исследований, мы привозили в лабораторию прижизненные фотографии, эксперты сличали их с останками.

Казалось, ведущееся на самом высоком уровне расследование и обнаруженные доказательства помогут продвинуть то, что нужно было живым и не было еще решено, т. е. реабилитацию осужденных по этому делу. Мы даже подумать не могли, что политические события и перемены в верхних эшелонах власти так четко и сразу отразятся на нашем деле. Мы опасались лишь коммунистического рецидива.

Интерес, проявляемый к теме новочеркасской трагедии, нам представлялся естественным и искренним. Верилось, что обилие публикаций, выступлений политиков, приезд корреспондентов ведущих телеканалов и газет страны и зарубежья были вызваны как новизной темы, так и желанием помочь в раскрытии ее тайн.

Мы, конечно, понимали и политическую значимость этого дела. Материалы, собранные общественностью, комиссиями и в ходе уголовного расследования виделись нами в будущем как доказательства на суде КПСС- Это не означало бы какую-то расправу над еще живыми участниками подавления демонстрации, организаторами последующих репрессий и коммунистами. «Покаяния!» — именно такое требование громко звучало в общественном сознании начала 90-х. Этого хотела наивная я, вступая в партию и будучи осуждена теми, кого пыталась «спасти». «Мы не виноваты, мы были настоящими коммунистами и честно прожили свою жизнь, нам не в чем каяться!» — звучало тогда, звучит и сейчас в частных высказываниях и в митинговой толпе под красным флагом. Впрочем, звучит все реже, так как тему вины коммунистического режима как бы затмила вина правящих «демократов». Отсидевшись без покаяния пару лет, компартия стала с каждым годом наращивать контраргументы: «А ваш режим? — Еще хуже!».