Губы Судских шевельнулись.

— Так и запишем, — чуть дрогнули губы Луцевича. — Наш генерал согласен на операцию…

— Как он? — первой встретила Луцевича медсестра Сичкина. Толмачева и тут опередили. Щадя его самолюбие, Луцевич обратился к нему:

— Сергей Алексеевич, насколько помню, пуля залегла возле гипоталамуса?

— Именно так, — важно поддакнул Толмачев. — Надо трепанацию делать, я распоряжусь готовить инструменты…

— Обойдемся без, — остановил его Луцевич. — Пуля прошла через мягкие височные ткани. Мы вытянем ее прежним путем. Пришло время. Мне уже доводилось делать подобное, — уверил он все более изумляющегося Толмачева. — Готовьте операцию на завтра.

Не спорить же Толмачеву… Вернув себе важный вид, он согласно кивнул. Умно кивнул.

На обычные разговоры времени не оставалось: появился дежурный офицер из Кремля и просил настоятельно ехать с ним. Воливач и Гречаный приглашали отужинать вместе в загородной резиденции. Уважительно пожав руку Толмачеву и подмигнув Сичкиной, Луцевич уехал. Толмачеву прибавилось важности. Сичкиной — бессонницы.

Приглашение не явилось неожиданным. Еще в Нью-Йорке в первое визуальное знакомство Гречаный и Луцевич условились встретиться вместе с Воливачом, и Луцевич понимал, что Судских будет не самой главной темой разговора. Вещи куда более сложные волновали нынешних лидеров России. Страна довольно-таки удачно вышла из полосы кризиса, хотя это не означало конца потрясений. Церкви явно не нравился отток верующих, вызванный политикой новых властей. Какой ни худой союзник был у нее, а прежде Церковь возвеличивалась, и вдруг нажитое с таким трудом ставилось под сомнение: какому такому Богу служат россияне? А потворство властей прочим культам раздражало особенно. Генералы Православной церкви были не против прочих религий, но православие должно быть главным. А власти не собирались выделять его в привилегированное положение. И пресса распоясалась: нет-нет и намекнет, что кот староват и ленив, спит да спит на ветхом половичке в прихожей, проснется, вымяукает вкусненького и опять за старое, а ты его обходи, на хвост не наступай, оскорбится. Бог создал, обсуждать не моги…

Луцевичу довольно часто приписывали нечеловеческие способности, якобы Божий дар или дьявольские силы помогают ему. Чем хуже был хирург, тем чаще он талдычил о сатанинстве. О костерке намекал ось. Худые языки числили его и в масонах, и в жидах, а он всего-навсего обладал талантом провидца в обычном понимании этого слова. Он не пророчил глобальных перемен, как это любят делать недоучки, а разумно домысливал. Был то есть умным от опыта и разумным от знаний. Он не выпячивал ни то, ни другое, и понять, где Луцевич шутит, а где серьезен, было трудно.

Гречаный воспринимал Луцевича нутром, Воливач — опытом. Первый видел в нем товарища и умницу, этого достаточно для мужской дружбы; второй хотел бы заполучить этого умницу в команду и для начала прощупывал Луцевича.

За столом серьезных разговоров не вели, серьезных по отношению к главной теме — какой духовный путь нужен России в будущем, — зато вдоволь обсудили и кошмарное наводнение в Польше, и японские потрясениями озоновые дыры в Штатах, и уж мировые финансовые дыры с удовольствием: теперь России этот путь не заказан, она могла полноправно участвовать в международных проектах.

Исподволь добрались до основной темы. Как бы между прочим, Воливач направил разговор в духовное русло. Посетовал на несговорчивость попов, зашоренность православных догм, на засилье в стране прочих религий, а Луцевич все не говорил ни да ни нет. Не выходил на откровенность.

— Олег Викторович, — в очередной раз прояснял позицию Воливач, — вы охотно соглашаетесь, что путь России пролегает через духовность и в то же время православие вас не устраивает. Где логика?

Уже перешли от обеденного стола на открытую веранду пить кофе, Луцевич благодушно созерцал главу государства, который, как мальчик, доискивался логики там, где ее нет.

— Логика в другом, Виктор Вилорович, — отвечал Луцевич. — Одного желания забеременеть недостаточно. Мужик необходим. Я бы сказал, необходимо насилие со стороны мужчины. Для духовности насилие исключено. Любовь нужна.

— Да, но князь Владимир применил насилие, крестив Русь.

— И пошла она к нему, как в тюрьму, — пропел Гречаный строчки песни Высоцкого. — Что хорошего обрела Русь в новой вере? — спросил он серьезно.

— Как что? — сказал Воливач. — От язычества Русь перешла к письменности и религии, которую исповедовала большая часть мира.

— Ошибаешься, Виктор, — возразил Гречаный. — До насильственного обращения в христианство у русичей были и письменность и религия. Ведическая. А она постарше будет христианства и иудаизма.

— Византийский патриарх Фотий, после того как русские надрали византийцам задницу в 860 году, сказал так: «Надо нам надеяться не на силу оружия и крепость рук своих, а надобно овладеть и господствовать над русскими с помощью Всевышнего». И было это сказано за сто двадцать лет до насильственного крещения Руси и уже тогда был назначен глава русской церкви из византийцев, — вставил Луцевич, отчего Воливач стушевался:

— Где это сказано?

— У Константина Багрянородного, — отвечал Луцевич. — При этом византийском императоре участь русских людей была решена — рабство. Не имея потенции сделать нас физическими рабами, они сделали нас импотентами духовными, заставив отказаться от своих богов, поработив нашу духовность.

Воливач был сбит с толку. Не верить обоим он не мог, Луцевич и Гречаный были образованы куда сильнее, чем он, но зато он, зная многие тайны, чего ле знали они, о простейших вещах, о том, что должно отскакивать от зубов, слышал впервые. Слышал: куда-то там Олег хаживал, щит прибивал на вратах Царьграда, где-то, в Болгарии, кажется, русские кому-то крепко набили морду, еще какие-то подвиги проступали смутно из глубины веков, даты путались, сто лет туда, сто лет обратно — какая разница?

«Вот это и есть иваны, родства не помнящие», — подумал он, но так быстро, будто боялся даже в мыслях признаться в профанации.

Надо выпутываться. Воливач сдаваться не умеет.

— Как можно поработить духовность? Тем более такого народа, как русский. В истории его путь знаменит победами и завоеваниями, рабы за ярмо сражаться не будут.

— Сильный довод, Витя, им же я тебя и раздолбаю. После Куликовской битвы как раз новое ярмо получил русский народ — ужесточение поборов, подушные подати…

— Ближе копни, а то еще от пещерного века начнешь, — раздраженно заметил Воливач. В тех временах он плохо ориентировался.

— Да пожалуйста, — усмехнулся Гречаный. — Бородино, взятие Парижа и подавление инакомыслия. Знакомо?

— Знакомо. И про декабристов наслышаны, — отмахнулся Воливач.

— Прекрасно. Декабристы хотели отмены крепостного права, а результатом стало его усиление. Да что там далеко ходить! Русские выиграли последнюю войну, Сталин величал их братья и сестры, а после войны — опять лагеря и террор.

— Сеня, не умничай, — скривил усмешку Воливач. — Я могу вспомнить и снижение цен, и быстрый подъем из разрухи, а в лагеря ссылали засранцев, которым хотелось пить, есть и умничать. Вершков нахватались, а решили, что Бога за бороду держат. Не умничать надо, а трудиться!

— Это и есть рабство, — вставил Луцевич. — Но, друзья мои, мы долго будем выяснять, хорош Сталин или плох, мы же заговорили о духовности и, подобно кухонным политикам, погрязли во второстепенных проблемах. Сталин, я бы заметил, продукт своей эпохи, ничего нового для духовности не сделавший. Сильный и умный. Но диктатор. А вы, как мне кажется, хотите видеть Россию свободной от диктата и насилия, хотите скрепить нацию изнутри, а не снаружи. Для этого, братие, сначала надобно решить уравнение первого порядка: почему иудаисты общаются со своим Яхве напрямую, мусульмане обращаются прямо к Аллаху, буддисты — к своему Будде и только христиане не сподобились такой чести, ведут свои переговоры с Богом через посланника Иисуса Христа.