Пармен сразу отметил, что владыка не назвал Ария ересиархом, как прежде, и прежде он столь открыто не разрешал ему копаться в патриаршей библиотеке, где собраны книги ереси почище «Фалий» и «Пира» Ария Александрийского. Да и суть-то ереси сводилась от утверждения Арием, что Иисус Христос — творение Бога, а не как сын Божий и Бог. Вот это как раз изо всех сил притягивают за уши иудеи, а вслед за ними и Церковь.

Пармен внимал патриарху дальше. Тот передохнул и продолжал:

— Иудеи, подобно тле, проникают в наши ризницы, находят закутки в храмах и выжидают своего часа. Это и есть подлинный Антихрист. Коммунисты — это свои заблудшие овцы, их власть развращает мирян, она зыбка, и только в храм Божий они приходят рано или поздно. Они русские. А иудеям наше естество отвратно, они служат своему Богу, который повелел им плодиться и размножаться на земле нашей и сделать ее своей вотчиной. Вспомни, сколь исхитрялись они, чтобы не утерять власти при Леониде-нечестивце, вспомни, как торжествовали они, когда Бориска-алкоголик потворствовал им, А после? Я один, взяв непростительный грех на душу, воспротивился им. А помогал мне в том генерал Шумайло опальный, он один вел тайный список козней иудейских. Мною он воздвижен на высокий пост, не мною жизни лишен.

Знай же, Пармен, я ухожу, оставляя тебе наказ Всевышнего поддержать ратиан в их святом стремлении обуздать иудеев и дать Руси дышать свободно на земле, освященной древней верой ариев. Не отступи. Ануфрий — человек временный, ему не дадено знать святая святых, тебе передам… — совсем плохо дышал владыка, — и обереги Божьего человека генерала Судских. Я был строг к нему, но возлюблен он мною и Богом. Наклонись ко мне…

Пармен еще ниже склонил голову, почти касаясь головы владыки.

Он воспрянул прочь, едва патриарх прошептал ему три слова…

— Иди, Пармен, Господь с тобою, а мне пора готовиться предстать у трона Всевышнего…

Поразмыслив, Ануфрий ничего плохого не нашел для себя в том, что последние минуты владыка провел с Парменом. Видать, такова воля Господа, когда последние распоряжения следует отдавать отцам-инквизиторам, дабы жизнь шла своим чередом, а кары своим. Ему доверяется престолонаследие, ему и распорядиться, кому из братии занимать далее места у престола его…

Свершилось: сотворенная заупокойная молитва была песнью последней и началом первой.

Последнюю ночь перед ризположением Ануфрий долго не мог заснуть и, лишь испросив для себя ореховой настоечки, забылся неспокойным сном в третьем часу утра… Или ночи?

Шел час Быка.

Ануфрий, опираясь на патриарший посох, шествовал степенно в церковь ризположения. Почему-то один, а дорога пустынна, не мощена и грязна. Ануфрий забеспокоился: он-то полагал подъезжать на церемонию в патриаршем «роллс-рой-се», а тут и людишек не видно и посмердывает чем-то… Гос-поди! А это кто с бандитской рожей навстречу? Свят-свят-свят…

— Ну как, помнишь меня? — спросил, приблизившись, с кривой усмешкой ухарь.

— Изыди, дьявол! — стукнул посохом Ануфрий и перекрестился.

Ухарь не исчез. И кривая усмешка на месте.

— А помнишь, как бока тебе мял за наушничество? Забыл?

— Стосс кресс… Уйди! — возопил Ануфрий, замахнулся на ухаря посохом, слюной истек.

— Это ты уйди, — отвечал ухарь, поигрывая желваками, а кулаки у него сжимались не игриво. — Ишь, чего захотел, в главные духовники Руси наметился! Только попробуй! Мигом расскажу о твоих подвигах, мало не покажется.

— Прошло уже все, быльем поросло, забыто! Верой и правдой служу людям!

— Кому? Дьяволистам? С духовными врагами якшаешься, препятствия Богу чинишь. Я-то вот в генералы вышел, погоны свои верой и правдой заслужил, а ты с дезертирства начинал, в лоно Церкви от суда утек. Докажу! А того лучше — сам накажу!

— Не поминай имя Божье всуе! — все еще цеплялся за патриарший посох Ануфрий.

— Ну и хамло ты! Еще и дурочку ломаешь. Мы ведь без свидетелей говорим. Фиктивный ты и порченый.

Закрестился Ануфрий от ужаса одиночества.

— А ты у Бога заступы ищешь, — разил Ануфрия ухарь не столько словом, сколько кривой усмешкой, — то знать бы тебе надобно, что в трудные времена Господь Бог вселяет свой дух в человека и зовется он Лебедем. Понял? А я Лебедь и есть…

Ануфрий силился продавить внутрь тугой ком в горле.

— Откажись ты от патриаршей митры напрочь, таково Божье повеление тебе передаю. А возложить ее надобно на голову того, кто достоин. Понял?

Не понял Ануфрий сначала, то ли он в аду за прегрешенья, то ли дубасит его ненавистный обидчик детских лет Сашка…

Грохотал гром, оконные стекла секли молнии и тугие дождевые струи. Ануфрий присел на краешек постели и заплакал, размазывая слезы по лицу. Хотелось позвать служку, чтобы не быть в одиночестве, но испугался вдруг огласки. Обидно очень, слаб он был духом в отрочестве, но вырос ведь до патриаршего сана!

«А силен ли я духом сейчас? — прокралась в голову опасная мыслишка, такая опасная, что весь путь Ануфрия к патриаршему престолу превращался в ложь и обман, лишь бы спрятать от чужого глаза духовную слабость. — Ох, не имел я права на высоты всходить!»

Теплилась лампадка пред образами в золотых окладах, к ним потянулся Ануфрий, к единственным своим заступникам: я вам службу правил, вы обо мне все знаете, вам и разбираться.

«А что я!» — воспрянул духом Ануфрий и напрямую обратился к Саваофу. Чего мелочиться…

— Да, — бормотал он скороговоркой, словно изгоняя дрожь из тела, — грешил изрядно и отмаливал грехи изрядно, трудами многажды просил о всепрощении. На низкое шел, интриговал с отступниками и сектантами, но токмо ради возвеличения Православной церкви. Да, пил, ел скоромное всласть, зато постился в последние годы, как нищему семинаристу не снилось. Угодно ли Господу простить мои прегрешения и благословить на принятие сана?

Отбормотав, Ануфрий вслушался, ловя чутким ухом знак Божий. Он ждал и боялся больше всего, что грохнет сейчас за окном, и молоньей опалит его, и будет то знаком неприятия, и придется ему вновь ловчить и прикидываться сильным духом. Однако небо расслабилось, и только монотонный дождь лениво лапал оконное стекло.

«Молчание — знак согласия», — удовлетворенно воспринял он.

А вот тут и грохнуло.

— Господи, воля твоя!

Да так раскололо небеса, будто и опочивальня рассеклась надвое и ходуном заходила лампадка пред киотом.

Такой вот был безапелляционный ответ сверху.

Утром Ануфрия нашли в бессознательном состоянии под образами и увезли в ЦКБ. Тут уж не до святости. Диагноз земной — инфаркт.

Получилось как-то не по-людски: страна, пусть и наполовину состоящая из безбожников, иноверцев и прочих всяких шведов, осталась без пастыря. Поползли слухи, и статью о коммунистических проделках святых отцов прочитывали и воспринимали заново.

До выборов оставалось не так уж много, а еще более потрясающая новость взбередила россиян: самый богатый человек планеты сейсмолог Хироси Тамура, единственный наследник финансисту Хисао Тамуры, составил завещание, согласно которому все его средства, движимое и недвижимое имущество достанутся России, если:

1. Избранный президент будет достоин морали и чести.

2. Россия выделит часть неосвоенных земель для японских переселенцев, поскольку Япония медленно и уверенно сползала в воду, а другие страны отказались рассматривать этот вопрос.

Россияне трезво взвешивали кандидатуры, жалость отошла в сторону. Теперь о Лемтюгове стали говорить, что он — лошадка темная, а Гречаный — старый приятель Тамуры, в его чести и достоинстве не усомниться. И нет за ним ничего дурного. И время не то, и деньги не те, которыми можно швыряться.

Осталось утрясти вопрос, какие земли не жалко отдать бедным японцам. Коммунисты что-то жалко вякали о единой и неделимой от моря до моря, но большая часть россиян выражалась откровенно: «Да ладно вам талдычить о суверенности, в России нелегально проживают больше двух миллионов китайцев, корейцев и вьетнамцев, а мы не можем с добрыми людьми куском землицы поделиться? Чего там базарить, пусть хоть за Оймяконом селятся, а еще лучше — на Курилах, они нам хоть дороги путные вымостят, не то что Лемтюгов обещаниями. Пусть едут! И точка».