Мари-Клодетт и в самом деле скончалась. Заливаясь слезами, я рассказал матери о том, каким образом узнал об этом горестном событии. Думаю, впервые за всю мою недолгую жизнь мать получила возможность убедиться в моей незаурядности. И хотя я сидел у нее на коленях, свернувшись калачиком, она впервые разговаривала со мной не как с несмышленым дитятей, а как со взрослым мужчиной.
— Значит, бабушка посмотрела на тебя и поцеловала… — несколько раз повторила она.
А потом в спальне покойницы, где родственники и слуги рыдали, открытые ставни хлопали на ветру, а охваченный ужасом и тоской священник читал молитвы, я вновь увидел нашего семейного призрака. Он стоял за плечом матери. Глаза наши встретились, и я заметил, что взор его полон мольбы и затуманен слезами. А потом он исчез — как бывало всегда.
Наверное, Майкл, вы полагаете, что именно так закончится и моя собственная история, то есть сейчас вы мысленно произнесете ее заключительные слова: «И тогда Джулиен исчез» — и… Но где я окажусь после этого — вот в чем вопрос. Куда мне предстоит отправиться? Где я обретался до того, как вы призвали меня сюда, — на небесах или в аду? Я так устал, что мне безразлична моя дальнейшая участь. Полагаю, в этом мое спасение.
Но вернемся к тому далекому дню, печальному, шумному и суматошному. Итак, дождь стучал по крыше, ветер хлопал ставнями, а бабушка недвижно лежала на высокой резной кровати — такая аккуратная и маленькая под роскошным кружевным покрывалом. Мать, худощавая и темноволосая, не сводила с меня глаз, призрак, стоявший у нее за плечом, вновь принял образ красивого мужчины, а крошка Кэтрин заходилась плачем в своей колыбели. Именно с того дня началась моя взрослая жизнь, в которой мне предстояло стать главной опорой для матери и всей семьи.
Вскоре после того, как бренные останки Мари-Клодетт обрели покой на приходском кладбище — ведь мы, католики, никогда не хороним умерших в собственных имениях, а только в освященной земле, — матерью овладел первый приступ безумия. И я был тому единственным свидетелем.
Вернувшись домой после погребальной церемонии, Маргарита поднималась по лестнице в свои покои, как вдруг с губ ее сорвался пронзительный вопль. Я бросился вслед за ней и успел ворваться в комнату прежде, чем она заперла двери. Она кричала не переставая, и голос ее был полон тоски и отчаяния. Несомненно, крики эти исторгала из ее груди глубокая скорбь по ушедшей матери, которой она многое не успела сказать и для которой уже ничего не могла сделать. Но постепенно горе переросло в дикий гнев.
И гнев это обрушился на духа, не сумевшего предотвратить смерть Мари-Клодетт. «Лэшер, Лэшер, Лэшер», — беспрестанно повторяла мать, и голос ее дрожал от ярости. Она хватала с постели подушки и в клочья разрывала наволочки, так что вся комната оказалась сплошь усыпанной перьями. Если вам никогда не доводилось быть свидетелем подобного зрелища, советую разорвать перьевую подушку — увидите, что получится. Воистину с этим зрелищем ничто не может сравниться. Маргарита разорвала целых три подушки, так что в воздухе вихрем кружились тысячи перьев. Усыпанная ими с ног до головы, мать вопила без умолку. Никогда до той поры мне не доводилось видеть существа, столь глубоко несчастного и одинокого. Глядя на терзания матери, я начал жалобно всхлипывать.
Увидев это, она бросилась ко мне, сжала в объятиях и, заливаясь слезами, стала просить у меня прощения за жуткое представление, разыгравшееся на моих глазах. Прижимаясь друг к другу, мы улеглись на кровать, и вскоре мать, утомленная криками и рыданиями, уснула. На усадьбу нашу спустилась ночь. В ту пору, когда масляные лампы были редкостью и даже состоятельные люди в большинстве своем обходились свечами, с приходом темноты жизнь везде замирала и все погружалось в сон.
Проснулся я где-то около полуночи. Циферблата часов я разглядеть не мог, однако чувствовал, что царит глубокая ночь. А еще я знал, что за окнами весна, и ощущал неодолимое желание откинуть москитную сетку, выйти на свежий воздух и полюбоваться луной и звездами.
Так вот, едва я сел, как увидел перед собой призрака — он сидел на краешке кровати и протягивал ко мне свою белую руку. Я не издал ни звука — просто не успел. Ибо в тот же миг пальцы его коснулись моей щеки, и это прикосновение неожиданно оказалось чрезвычайно приятным. Мне даже почудилось, что нежный ночной воздух ласкает меня и призрак, растворившись в нем, целует меня невидимыми губами, гладит, наполняя блаженством. Если вы помните, какие всепоглощающие чувства способен испытывать ребенок в столь юном возрасте, то понимаете, о чем я говорю!
После того как он прекратил меня ласкать, я, охваченный истомой, прикорнул под боком у матери и тут снова увидел его во плоти. На этот раз он стоял у окна. Ослабевший, потрясенный только что испытанным наслаждением, я соскочил с кровати, подбежал к призраку и схватил его за безвольно свисавшую руку — внешне она ничем не отличалась от обыкновенной человеческой. Он взглянул на меня сверху вниз, причем взгляд его был исполнен неизбывной печали. Вместе мы откинули закрывавшую окно сетку и вышли на галерею.
Мне показалось, что на свету он сразу же начал дрожать и таять. Раза три или четыре он пропадал и появлялся вновь и в конце концов исчез окончательно, оставив после себя лишь облачко теплого воздуха. Окруженный этим мягким теплом, я впервые услышал его голос — чудный, внушающий безграничное доверие, он зазвучал в моем сознании.
— Я нарушил клятву, данную Деборе, — произнес он.
— Что это была за клятва? — спросил я.
— Ты даже не знаешь, кто такая Дебора, ты, несчастное дитя из плоти и крови, — с истерическим смешком заявил призрак. После этого он с самыми нелепыми интонациями принялся декламировать какие-то бессмысленные вирши.
Замечу, что, хотя к тому времени мне минуло всего четыре года и знакомство мое с поэзией исчерпывалось песнями и балладами, я был в состоянии понять откровенную нелепость произносимых им рифмованных фраз. Рабы наши поднимали меня на смех всякий раз, когда в разговоре мне случалось впадать в излишнюю напыщенность. А голос, звучавший внутри меня, так и сыпал высокопарными словесами.
— Я знаю, кто такая Дебора, — решительно прервал я нескончаемый поток его красноречия и пересказал историю, не раз слышанную от Мари-Клодетт. Печальную историю жизни женщины, которая поднялась слишком высоко и была обвинена в занятиях черной магией.
— Предательство мужа и сыновей — вот что выпало на ее долю, — сообщил мне голос. — Но прежде всех ее предал отец. Да, родной отец. Однако его предательство не осталось безнаказанным. Я покарал его, — продолжал мой невидимый собеседник. — Да, я отомстил за то зло, что он и его отродья причинили ей… И мне!..
Голос смолк. Своим крохотным четырехлетним умишком я догадался, что он вознамерился было затянуть еще одну длинную нелепую песню, однако, на мое счастье, в последний момент передумал.
— Ты понял, что я сказал? — вновь раздался голос. — Я дал Деборе клятву никогда более не улыбаться при виде ребенка мужского пола. Никогда не отдавать предпочтение младенцам мужского пола перед младенцами пола женского.
— Да, я тебя понял, — торопливо заверил я. — Об этом мне еще бабушка рассказывала.
Она рассказала также, что Дебора родилась в горах на севере Шотландии. Она была зачата в радостном вихре майских празднеств, и родители ее не состояли в браке. По всей вероятности, отцом Деборы был не кто иной, как местный лорд, богатый землевладелец. Он, кстати, и пальцем не пошевелил, когда Сюзанну, мать девочки, возвели на костер. Эта злосчастная ведьма, надо сказать, погибла без всякой вины. Она и знать-то ничего толком не знала.
— Да, — услышал я. — Так оно и было. Именно так. Бедная моя Сюзанна, она вызвала меня из глубин небытия — так несмышленое дитя себе на погибель вытягивает змею из темной канавы. Не ведая, что творит, она нанизывала слог за слогом, произнося магическое заклятье. И когда наконец прозвучало мое имя, я услышал его.