— Послушай, Стелла. Джулиен предупреждал нас насчет этих людей. Он утверждал, что они и есть те самые алхимики из моего стихотворного пророчества. Говорил, что они еще долго будут причинять нам вред. Стелла, поверь мне. Он сказал это прямо, без каких-либо намеков. Сказал, что нам с ними вообще нельзя общаться.

— Но этот парень из Таламаски, кто бы он там ни был, собирается выяснить обстоятельства гибели человека, тело которого нашли у нас на чердаке. Когда ты Мэйфейр, то можешь безнаказанно убивать, кого тебе заблагорассудится. Нам все сходит с рук. И никто ничего не может толком объяснить, — в недоумении пожав плечами, сказала Стелла. А буквально через месяц она была убита собственным братом — Лайонелом. Так внезапно оборвалась ее жизнь.

Со смертью Стеллы не осталось в живых никого, кому было известно о виктроле или Джулиене, а также о том, что говорилось в спальне Джулиена. Все свидетели сошли в могилу.

Разговор о виктроле Джулиен завел во время своей последней болезни. Очевидно, потому, что предчувствовал близкий конец. Однако вынести ее из дома оказалось не так-то просто. Для этого пришлось послать прислугу в столовую, чтобы принести оттуда другую «музыкальную шкатулку», как он всегда упорно называл ее.

И только после того как он взял в руки пластинку, которую собирался проиграть на полной громкости на большом граммофоне, он велел Эвелин забрать маленькую виктролу и поскорее уносить ноги. Кроме того, Джулиен попросил Эвелин все время петь. Просто петь вслух — как будто это играет пластинка. Петь до тех пор, пока она не доберется до своего дома на окраине города.

— Боюсь, люди подумают, что я сошла с ума, — мягким тоном предположила она, взглянув при этом на свою шестипалую ладонь — дьявольский знак, метку ведьмы.

— Разве тебе не безразлично, что они подумают? — расплывшись в своей коронной улыбке, спросил Джулиен, заводя большой граммофон. Надо сказать, что выглядел Джулиен весьма моложаво, и только когда он спал, лицо выдавало его истинный возраст.

— Возьми пластинки с моей любимой оперой, — продолжал он. — У меня есть другие. Неси их под мышкой. У тебя это получится. Унеси их поскорее подальше отсюда, милая. Мне жаль, что я не могу вести себя, как подобает джентльмену. Не могу помочь тебе это сделать. Будь у меня больше сил, уверяю тебя, я бы непременно отнес этот груз к тебе на чердак. Поэтому ты, когда дойдешь до бульвара, возьми такси. Отдашь водителю деньги. А когда он довезет тебя до места, попроси, чтобы он помог тебе отнести твою поклажу в дом.

И Эвелин запела свою песню. Сначала она пела в унисон с большим граммофоном, потом одна. Она, как ей было велено, пела не останавливаясь, на протяжении всего пути, пока выносила маленькую музыкальную шкатулку из злополучного дома.

Потом она вышла на улицу, продолжая тащить свою драгоценность, свою святыню, подобно юноше, несущему службу у алтаря.

Эвелин несла ее до тех пор, пока руки не занемели от боли так, что она не могла дальше двигаться. Ей пришлось присесть прямо на край тротуара на углу Притании и Четвертой улицы. Упершись локтями в колени, она позволила себе немного отдохнуть. Мимо проносились машины. Наконец она остановила такси, возможно, несколько неумело, потому что делала это первый раз в жизни, а когда ее довезли до места, попросила водителя за пять долларов, которые дал ей Джулиен, отнести виктролу в дом.

— Спасибо, мадам! — поблагодарил ее довольный шофер. Первый из самых мрачных дней ее жизни наступил сразу после смерти Джулиена. Это случилось тогда, когда к ней явилась Мэри-Бет и осведомилась, не передавал ли ей что-нибудь из своих вещей Джулиен. Вернее сказать, не брала ли она что-нибудь из его комнаты. Эвелин, по своему обыкновению не проронив ни слова, отрицательно покачала головой. Мэри-Бет знала, что та говорила неправду, и поэтому спросила напрямик:

— Что тебе дал Джулиен?

Сидя на полу чердака и прислонясь спиной к закрытому шкафу, в котором находилась виктрола, Эвелин продолжала упорно молчать. Она не могла тогда думать ни о чем другом, кроме Джулиена. Мысль о том, что он только что испустил свой последний вздох, накрепко засела у нее в голове, не давая ей отвлечься ни на что постороннее.

Тогда она еще не знала о ребенке, которого носила под сердцем. О бедной ее дочурке Лауре Ли. По ночам Эвелин подолгу бродила по улице, страдая по Джулиену. И не решалась заводить виктролу, пока в доме на Амелия-стрит горел свет.

По прошествии лет, когда ушла в мир иной Стелла, у Эвелин как будто открылась старая рана, как будто два дорогих ее сердцу человека слились в ее памяти в одно целое. С потерей двух своих возлюбленных она утратила в жизни тот единственный огонек, который освещал тайны ее жизни, утратила музыку, утратила само желание жить.

— Не пытайся заставить ее говорить, — заступился тогда за нее прадед. — Лучше уходи подобру-поздорову. Возвращайся в свой дом. Оставь нас одних. Мы не хотим, чтобы ты находилась здесь. Если в нашем доме осталось что-то от этого негодяя, я уничтожу это собственными руками.

Жестокий он был человек. И, пожалуй, убил бы Лауру Ли и глазом не моргнул, если бы только это было в его власти. «Ведьмы!» — во всю глотку вопил он, когда входил в раж. Однажды он даже схватился за кухонный нож, угрожая отрезать Эвелин шестой палец. Она, бедняжка, тогда так кричала, что пришлось за нее вступиться Перлу и Авроре, а также прочим старикам из Фонтевро, свидетелям этой сцены.

Среди старшего поколения Мэйфейров хуже Тобиаса никого не было. По мерзости своего характера он превзошел всех и вся. Джулиена он возненавидел лютой ненавистью из-за выстрела в тысяча восемьсот сорок третьем году, который ненароком убил его отца, Августина. Произошло это в Ривербенде, когда Джулиен был совсем ребенком, а Августин — молодым парнем. Сам же Тобиас еще ходил в детском платье — прежде маленьких детей, независимо от пола, обычно рядили в платья.

— Я видел своими глазами, как мой отец замертво упал возле моих ног! — любил повторять он.

— Я не хотел его убивать, — рассказывал Джулиен, когда они с Эвелин лежали на кровати. — Неужели я смог бы сознательно убить человека, зная, что это повлечет за собой такие последствия? Ведь теперь от нас в гневе и горечи отшатнулась целая семейная ветвь. И сколько мы ни пытались поправить дело, все было тщетно. Мы до сих пор разбиты на два вражьих лагеря. Один сосредоточен тут, а другой — вокруг вашего дома на Амелия-стрит. Мне всегда так горько об этом думать. Ведь я был тогда совсем мальчишкой, а этот кретин понятия не имел, как управлять плантацией. Мне приходилось стрелять в людей, и я никогда не испытывал от этого угрызений совести. Но в тот раз я вовсе не собирался этого делать. Честное слово, этого у меня в мыслях не было. Я не хотел убивать твоего прапрадеда. Если хочешь, это была самая жестокая ошибка с моей стороны.

Однако его объяснения не слишком заботили Эвелин. Она ненавидела Тобиаса. Ненавидела всех стариков.

И, словно ирония судьбы, любовь в ее жизнь принес один из таких стариков. Она пришла к ней не где-нибудь, а на чердаке Джулиена.

Затем последовали долгие ночи их романтических встреч, когда под покровом темноты она приходила в дом на Первой улице и по шпалере взбиралась наверх, в комнату своего возлюбленного. Находилась та довольно высоко, но Эвелин наловчилась залезать в нее довольно быстро. Раскачиваясь на лозе, она бесстрашно поглядывала на оставшуюся внизу мощенную камнем дорожку.

Ту самую дорожку, на которую замертво рухнула бедняжка Анта. Но когда она поднималась по обвитой лианами стенке, это несчастье еще не произошло. Две ужасные трагедии — смерть Анты и Стеллы — ждали их еще впереди.

Вспоминая о своем восхождении к окну Джулиен, Эвелин, казалось, всякий раз ощущала под своими ногами густые и мягкие, как пушистый ковер, листья лозы, на которые она опиралась.

— О, cherie, радость моя. Дикарочка моя, — не без восхищения восклицал Джулиен, поднимая окно, чтобы впустить ее внутрь. — Mon Dieu, детка. Ты же могла упасть.