Да, выглядел он именно так. Но кто же это, черт побери? Не иначе, как кто-то из соседей. Пришел попросить предохранитель на двадцать пять ампер или карманный фонарик. Да еще вырядился в твидовый пиджак от Харриса.

Незнакомец неподвижно стоял в комнате и смотрел на огонь. Потом медленно повернулся и устремил на Гиффорд взгляд, в котором не было ни капли удивления. Как будто он все время наблюдал за ней и в темноте ночи, наполненной порывами ветра, слышал ее шаги. Как будто знал, что она уже почти рядом и вопрошающе взирает на него, опершись рукой о стальную дверную решетку.

Какое у него было лицо! Гиффорд сразу поразила удивительно яркая, подкупающая красота, затмевавшая собой и необычно длинную шевелюру, и дорогую одежду. Выражение его лица являло собой безмятежность. Но еще больше ее поразило другое. Запах. От него исходил особый запах — можно сказать, благоухание.

Оно не было ни сладким, ни цветочным, ни конфетным, ни пряным. И, тем не менее, казался чрезвычайно приятным. Запах принадлежал к тем, которые хотелось вдыхать все больше и больше. Гиффорд уже было знакомо это ощущение — кажется, оно посещало ее совсем недавно. Да, она прекрасно помнила свое страстное желание насладиться чарующим ароматом. Но было в нем все-таки что-то весьма странное. Она отчего-то вдруг вспомнила об ордене Святого Михаила. Надо бы проверить, лежит ли он до сих пор в ее сумочке. Господи, какая ерунда лезет в голову! О чем она думает, когда в ее комнате стоит незнакомец!

Гиффорд понимала, что ей следует проявлять осторожность. Надо немедленно выяснить, кто он такой и что ему нужно. Причем это необходимо сделать, не входя в дом. У нее в жизни бывали случаи, когда она оказывалась в довольно неловком положении, но, надо сказать, умела выходить из сложных ситуаций, не испытывая при том и половинной доли смущения и страха, которые овладели ею теперь. Правда, следует признать, что сталкиваться лицом к лицу с настоящей опасностью ей еще ни разу не доводилось.

Да, должно быть, это кто-то из соседей. Очевидно, у него заглох мотор в машине, и он, увидев свет в доме или струящийся из трубы и стелющийся по спящему берегу дым, решил зайти на огонек.

Впрочем, внезапно возникшие обстоятельства не настолько ее взволновали, насколько заинтриговали. Ее подмывало поскорее узнать, что же за странный тип находится в ее доме и, стоя возле камина, откровенно разглядывает вернувшуюся хозяйку. В облике мужчины и в его манере держаться не было ничего угрожающего. Напротив, казалось, он проявлял по отношению к ней не меньшее любопытство и такой же острый интерес.

Он наблюдал за тем, как Гиффорд вошла в комнату. Поначалу она хотела закрыть за собой стеклянную дверь, но потом передумала.

— Итак, чем могу быть полезна? — вместо приветствия осведомилась она.

Шум залива вновь отошел на второй план, словно в мгновение ока обратился в шепот, который был едва слышен. Она стояла спиной ко всему внешнему миру, и в этом мире царила тишина.

Неожиданно запах усилился. Казалось, что он заполонил всю комнату, смешавшись с благоуханием горящих в камине дубовых поленьев, обуглившихся кирпичей и свежим морским воздухом.

— Подойди ко мне, Гиффорд, — произнес незнакомец с ошеломляющим спокойствием и простотой. — Приди ко мне. В мои объятия.

— Кажется, я вас не вполне расслышала… — ответила она с натужной, неестественной улыбкой, которая возникла на ее лице, прежде чем она успела опомниться.

Гиффорд медленно направилась к камину. Запах был таким изысканным, таким обворожительным, что хотелось вдыхать его все больше и больше.

— Кто вы? — стараясь говорить как можно вежливее, осведомилась она. Чтобы не выдать своего смущения, она тщилась сохранить внешнюю непринужденность, как будто ничего особенного не произошло. — Мы с вами знакомы?

— Да, Гиффорд. Ты знаешь меня. Ты хорошо знаешь, кто я такой, — произнес он нараспев, как будто читал стихи, хотя говорил далеко не стихами. Создавалось впечатление, что он придавал особое значение каждому изреченному им слогу. — Ты видела меня, когда была совсем маленькой девочкой, — последнее слово он произнес с наибольшим изяществом. — Знаю, что видела. Но не помню в подробностях, как и когда именно это произошло. Надеюсь, ты сможешь освежить мою память. Гиффорд, перенесись мыслями в прошлое. И попытайся вспомнить пыльную террасу и заросший сорняком сад.

Вид у незнакомца был грустный и задумчивый.

— Я впервые вас вижу, — ответила она с некоторым сомнением в голосе.

Он подошел к ней ближе. Лицо его было вылеплено с удивительным изяществом. А кожа… О, она была поистине безупречна! Пожалуй, он выглядел лучше, чем Иисус на открытках. И еще естественнее, чем знаменитый автопортрет Дюрера.

— «Салъватор Мунди», — продолжая свои размышления вслух, прошептала она. Кажется, так называлась эта картина.

— Несколько последних столетий прошли для меня бездарно, — продолжал он. — Можно сказать, я их утратил в борьбе за то, чтобы увидеть нечто обыкновенное и вполне осязаемое. Но сейчас я пробудил в себе память прошлого и старые истины. Я обратился к тем временам, когда меня не интересовали трепетные и хрупкие красавицы из рода Мэйфейр. Подобно тому, как это делают люди, мне пришлось воспользоваться собственноручно сделанными записями. Но я их делал второпях, потому что в то время пелена все больше сгущалась надо мной. Плоть сжимала меня все сильней и сильней, лишая легкости и подвижности, которые свойственны призраку и которые могли принести мне более легкую и быструю победу. Гиффорд. Это имя я записал собственноручно. Гиффорд Мэйфейр — внучка Джулиена. Гиффорд пришла на Первую улицу. Гиффорд одна из тех, кто видел Лэшера. Разве я не прав?

Когда Гиффорд услышала это имя, ее охватило оцепенение. Все прочее, что говорил незнакомец, воспринималось ею как мелодичная песня, смысл которой почти не доходил до ее сознания.

— Да, я воздал должное каждому плаксивому младенцу. Но только затем, чтобы вернуть им более достойную судьбу. А тебе — драгоценную и трагическую любовь.

Когда он говорил, его сходство с Христом и с картинами Дюрера все больше и больше усиливалось. По-видимому, он делал это специально, то выделяя легкими кивками какое-то слово, то соединяя на миг пальцы в щепотку, то вздымая ладонь к небу. Ни дать ни взять Христос, беседующий с апостолами и уже доподлинно знающий, что ему предстоит быть распятым на кресте.

Было вполне очевидно, что его голова совершенно пуста, начисто лишена всякой способности рационально мыслить. Лэшер. Ее тело вдруг напомнило, до какой степени она страшится этого человека. Она подняла руки, переплетя их в привычном для нее жесте, и краем глаза заметила, что ее пальцы трепещут, словно легкие крылышки с неясными очертаниями.

Кровь ударила ей в голову, пульс участился. Гиффорд уже не могла видеть отчетливо его прекрасное лицо — оно маячило перед ней, словно отражение в стекле, сливавшееся с видом за окном. Ее обуял такой страх, что она не могла двинуться с места, но зато он не удержал ее от другого жеста. Она подняла ладонь ко лбу, но рука незваного гостя резко взметнулась и сильной хваткой до боли сжала ей кисть.

Глаза ее невольно закрылись. Ей стало так страшно, что на мгновение показалось, будто все это происходит не с ней. Будто все это происходит не наяву. Будто она потеряла чувство пространства и времени. Страх то убывал, то накатывался снова, вызывая в ней новую волну ужаса. Гиффорд чувствовала, как сжимаются его пальцы. Ощущала исходящий от него пленящий теплый запах. Одержимая страхом и яростью, но не потеряв присутствия духа, она процедила сквозь зубы:

— Отпусти меня.

— Что ты собираешься делать, Гиффорд? — Голос прозвучал нерешительно, мягко и мелодично, как и раньше.

Теперь он стоял совсем близко. Чудовищно высокий, около шести с половиной футов — точнее она определить не могла. Однако, несмотря на столь большой рост, он выглядел изящным, как будто слепленным из очень тонкого материала. Первое, что бросилось Гиффорд в глаза, — это его лобная кость, которая сильно выдавалась вперед.