И музыка, которую они извлекали из своих инструментов, отнюдь не походила на праздничные рождественские мелодии. В ней слышался отзвук неутоленных желаний, темных, пугающих, почти безумных. Я попытался отбросить наваждение и подняться, но музыка была сильнее меня. Музыканты позабыли о мелодии, и лишь одна тема, настойчиво повторяясь вновь и вновь, властно проникала в сознание и целиком подчиняла себе души.

А потом я ощутил знакомый волнующий аромат. А-а-а, так всему виной моя сестра, решил я про себя. Никто, кроме меня, не знал, что распространяемый ею запах разжигает в душе смутный огонь вожделения.

Но тут все, кто был в огромном зале, казалось, одновременно тяжко вздохнули. Некоторые в испуге прижались к стенам, другие отворачивались и закрывали лица ладонями.

— Что случилось? — громко спросил я.

Отец мой замер, вперившись взглядом в пространство, и, судя по всему, не слышал моих слов. То же самое происходило с моей сестрой Эмалет, со всеми нашими родичами и прочими гостями. Барабаны гремели все громче и назойливее. Волынки стонали и жаловались.

Запах становился все более явственным. Я делал отчаянные усилия, чтобы удержаться на ногах. И тут в зал вошли люди, облаченные в черно-белые одежды. Их было немного — всего лишь несколько человек.

Я знал, кто носит подобные строгие костюмы. Знал, кто питает пристрастие к глухим сюртукам и жестким белым воротничкам. В наш замок проникли пуритане. Как видно, они явились, дабы объявить нам войну.

Они шли сплоченной группой, едва не касаясь друг друга плечами, словно что-то — или кого-то — скрывали между собой.

Судя по отрешенным лицам волынщиков и барабанщиков, они тоже находились в плену у собственной музыки.

Мне хотелось крикнуть: «Протестанты идут!» Но язык словно присох к нёбу.

Наконец люди в черном разомкнули свой тесный круг. Оказалось, что в центре его стоит крошечная женщина с огромным горбом на согбенной едва ли не пополам спине. Огромный рот женщины был растянут в улыбке, глаза зловеще сверкали.

— Талтос, Талтос, Талтос! — пронзительно завизжала она и устремилась ко мне… И только тогда до меня дошло, что возбуждающий аромат исходил от нее, а вовсе не от сестры! Эмалет попыталась броситься ко мне, но отец схватил ее и заставил опуститься на колени. Она пыталась вырваться, но он крепко держал ее за плечо, не давая подняться.

А передо мной стояла представительница маленького народа и пожирала меня взглядом, исполненным похоти.

— Мы с тобой породим гигантов, мой брат, мой прекрасный и высокий супруг! — истошно заверещала она и раскрыла объятия. Полы ее потрепанного одеяния распахнулись, и я увидел огромные груди, свисавшие до самого живота.

Запах беспощадно бил мне в ноздри, сводил меня с ума, затуманивал зрение. Когда мерзкая горбунья уселась за стол рядом со мной, я перестал замечать ее уродство. Теперь она казалась мне высокой и стройной красавицей. Да, в моих видениях она предстала прекрасной женщиной с длинными руками и ногами, с тонкими изящными пальцами, которые нежно гладили мое лицо. Я видел в ней существо, подобное мне самому.

— Нет, Эшлер, нет! Не прикасайся к ней! — отчаянно закричала сестра. В то же мгновение отец занес над головой дочери тяжелый кулак, и тело Эмалет рухнуло на каменные плиты пола.

Женщина, сидевшая рядом со мной, излучала сияние. Я не сводил с нее восторженного взгляда, и рыжие ее волосы становились все длиннее и длиннее, постепенно скрывая обнаженную стройную спину, блестящими прядями падая на высокую грудь. Она откинула локоны и, приподняв руками полные груди, казалось, предлагала мне свое роскошное тело. Потом она раздвинула ноги. Влажные розовые губы, открывшиеся моему потрясенному взору, неодолимо манили к себе, словно приглашали поскорее войти внутрь…

Страсть, музыка и колдовская красота этой женщины поглотили мой разум без остатка. Не помню, кто помог мне забраться на стол. В следующее мгновение женщина уже распростерлась на столе, и я жадно приник к ней.

— Талтос, Талтос, Талтос! — кричала она. — Зачни во мне Тал-тоса!

Барабаны били все громче и оглушительнее, наполняя грохотом весь зал. Мощь их звука, казалось, не знала предела. Голоса волынок слились в одну бесконечную будоражащую трель. А меж раздвинутых ног лежавшей подо мною красавицы усмехались нежные розовые губы в обрамлении золотистых волос — усмехались так откровенно, словно вот-вот готовы были говорить! Влажные, исходящие соком страсти, источающие благоухание, они разжигали во мне огонь похоти. В те мгновения мною владело лишь одно желание: слиться воедино с этим соблазнительным лоном.

Мужское мое орудие находилось в полной боевой готовности. И вот наконец, содрогаясь от наслаждения, я вошел в распахнувшуюся передо мной шелковистую расщелину.

Охвативший меня исступленный восторг был сопоставим лишь с тем, что я испытывал, когда сосал молоко из материнской груди. Я вновь сжимал в объятиях проституток из Флоренции, слышал их заливистый серебристый смех, ласкал их упругие груди, пальцы мои блуждали и путались в шелковистых волосах меж стройных ног, встречались с нежной, увлажненной желанием плотью. Неистовое вожделение, разгораясь во мне, исторгало из груди стоны и крики. Я никак не мог утолить голод плоти, не мог умирить сжигавшее меня пламя, унять жар соблазна… Я входил в нее снова и снова…

«О, как глуп я был, даром потеряв столько лет. Как глуп я был, так долго избегая наивысшего наслаждения, дарованного человеку. Как мало я вкусил от самого сладостного из земных плодов!» — только такие мысли посещали меня в те минуты безумного наслаждения.

Доски стола, на котором мы лежали, отчаянно скрипели и трещали. Кубки и тарелки летели на пол. Я весь взмок от пота, но мне казалось, что огонь страсти испепелит меня дотла.

А подо мной на жестких голых досках, посреди луж пролитого вина, объедков и рваных салфеток лежала вовсе не рыжеволосая красавица, а отвратительная горбатая карлица со зловещей ухмылкой на тонких губах.

— Господи, мне все равно, мне все равно! — стонал я. — Я хочу ее, хочу!

Я утолял свою похоть бесконечно долго и наконец, пресыщенный, впал в какой-то дурман. Думать о чем-либо я был не в состоянии. Я забыл, кто я есть, забыл, почему нахожусь в замке.

Словно сквозь пелену тумана, я чувствовал, как меня оторвали от карлицы. Я видел, как она в судорогах корчится на столе, видел, как из потайной влажной расщелины, в которую я изверг свое семя, появляется на свет нечто…

— Нет, я не хочу на это смотреть! — закричал я, словно очнувшись от столбняка. — Не хочу! Господи, прости меня!

Но огромный зал сотрясался от раскатов смеха, а волынки и барабаны подхватили этот смех, производя такой нестройный шум, что я в ужасе закрыл уши руками. Наверное, стоны мои перешли в звериный рев. Да, я ревел подобно раненому животному. Но в эти кошмарные минуты сам я не слышал собственного голоса.

Из чресл уродливой карги вышел новый Талтос — сначала длинные скользкие ноги, которые вытягивались на глазах, потом тонкое туловище, руки с невероятно длинными пальцами и, наконец, голова — вытянутая, покрытая какой-то слизью. Мать издала довольный крик. Да, он появился на свет, новый Талтос, наделенный прирожденными знаниями. Талтос, за несколько минут созревший из семени, зароненного в лоно ведьмы. То был мой сын, плоть от плоти моей. И, родившись, он сразу устремил на меня пронзительный взгляд.

Едва выйдя из материнской утробы, он начал расти с поистине невероятной скоростью. Глаза его сверкали, а гладкая кожа казалась такой же нежной, как кожа любого новорожденного младенца. Как некогда я, он жадно припал к груди своей матери и принялся сосать. Опустошив сначала одну, а потом другую грудь, он встал во весь свой исполинский рост, и люди приветствовали его радостными криками.

— Талтос! Талтос! Породи еще одного! Прежде чем солнце взойдет, породи женщину!

— Нет, нет! — лепетал я коснеющим от ужаса языком.

Но новорожденное чудовище, уже достигшее гигантских размеров, не мешкая навалилось на свою мать и совокупилось с нею точно так же, как недавно сделал это я. И через несколько минут из чресл горбатой карги вышло новое отвратительное создание — на этот раз женского пола. Новорожденную ведьму положили на стол передо мной. Клянусь, я не хотел вступать с ней в соитие, но плоть моя, возбужденная исходившим от нее ароматом, взбунтовалась и отказалась подчиняться.