— Возлюбленный мой отец и дорогая матушка, старшие мои братья и досточтимые родственники, позвольте мне представить вам сего юношу — моего сына Эшлера!

В ответ раздался хор изумленных голосов, оглушительный рев, который внезапно смолк, уступив место потрясенному молчанию. В течение нескольких мгновений лишь прерывистые вздохи да испуганный шепот нарушали тишину. Взоры всех собравшихся были устремлены на нас — на отца и на меня. Отец сделал знак правой рукой, и я, догадавшись, чего он хочет, встал рядом с ним во весь рост — я возвышался над отцом на целую голову, хотя по сравнению с другими мужчинами он отнюдь не выглядел низкорослым.

И вновь до слуха моего долетел шелест вздохов и перешептываний. Одна из женщин даже испуганно вскрикнула. Глава клана устремил на меня пристальный взгляд из-под косматых седых бровей. В его прозрачных голубых глазах сверкнул недобрый огонек. Охваченный дурным предчувствием, я бросил растерянный взгляд по сторонам.

Монахи, до той поры ожидавшие в холле, опять вошли в трапезный зал. Некоторые из них приблизились к столу, дабы получше меня разглядеть. Эти люди в длинных, подобных женским одеяниях, с блестящими лысыми макушками поразили мое воображение. Один за другим монахи подходили к столу, а волнение, охватившее гостей при неожиданном известии, все усиливалось.

— Это мой сын! — вновь провозгласил отец. — Плоть от плоти моей! Это Эшлер, вновь пришедший в мир!

На этот раз испуганные крики вырвались из уст сразу нескольких женщин. Некоторые из них лишились чувств. Мужчины повскакали со скамей. Глава клана тоже поднялся со своего места и со всей силы ударил по столу обеими кулаками. Приборы и тарелки жалобно зазвенели, а из кубков выплеснулось вино.

Внезапно, с неожиданной для своего возраста легкостью, глава клана вскочил на скамью.

— Талтос! — произнес он низким зловещим шепотом, не сводя с меня горящих гневом глаз.

Талтос… Это слово было мне знакомо. Я знал, что оно имеет ко мне самое прямое отношение.

Подчиняясь инстинкту самосохранения, я наверняка бросился бы прочь, если бы отец не сжал мою руку повыше локтя, заставив неподвижно стоять рядом с собой. Что касается всех остальных, то они опрометью кинулись вон из зала. Многие женщины от страха утратили способность передвигаться, и их спутникам пришлось выносить своих подруг на руках.

— Нет! — вновь раздался голос отца. — Мой сын не Талтос. Он святой Эшлер. Он пришел вновь. Поговори с этими людьми, сын мой. Скажи им, что твое рождение — это знамение, посланное с небес.

— Но как я могу утверждать это, отец? — спросил я.

Услышав мой голос, в котором, по собственному моему разумению, не было ничего необычного или пугающего, те, кто еще оставался в зале, буквально обезумели. У дверей возникла давка. Глава клана перескочил со скамьи на стол и теперь стоял там, грозно сжав кулаки. В припадке ярости он разбрасывал ногами оловянные тарелки. Все слуги куда-то попрятались.

Наконец в зале кроме меня, отца и главы клана осталось лишь двое монахов. Один из них, высокий, хотя и уступавший мне ростом, стоял прямо напротив меня. Я заметил, что у него рыжие волосы и глаза редкого зеленого оттенка. На губах монаха играла рассеянная улыбка, которая подействовала на меня почти так же, как звуки музыки. Я ощущал, как улыбка эта проникает прямиком в мою душу, принося мне радость и успокоение.

Я знал, что у всех прочих людей даже внешность моя не вызывала ничего, кроме отвращения. Знал, что внушаю людям ужас, заставивший их убежать. Я породил панику, вынудившую гостей бросить пиршественный стол. Столь же дикая паника сразу после моего рождения охватила мать и ее придворных дам.

Я пытался понять, в чем причина тягостного впечатления, которое я произвожу на людей. «Талтос…» — повторил я, словно рассчитывая, что слово это пробудит дремлющее во мне знание. Однако ничего подобного не произошло.

— Талтос, — повторил вслед за мной священник, ибо то был именно священник, член ордена францисканцев, хотя тогда я еще не знал этого. И он вновь одарил меня улыбкой, исполненной доброты и понимания.

Повторяю, в зале остались лишь я, отец, священник и глава клана, который по-прежнему стоял на столе. Да еще трое мужчин замерли у камина, словно чего-то выжидая.

Однако выражение, с которым эти трое переглядывались с главой клана, взгляды исподлобья, которые они украдкой бросали на меня, не предвещали мне ничего хорошего. Тревога моя усилилась.

— Перед вами Эшлер! — в очередной раз заявил отец. — Если вы не видите этого, значит, вы ослепли. Какое еще знамение должен вам послать Господь, чтобы вновь сделать вас зрячими? Разверзнуть небеса и испепелить молнией одну из башен замка? Отец, это святой Эшлер! Он вновь пришел в мир.

Я почувствовал, как меня сотрясает дрожь. То было странное ощущение, которое я доселе ни разу не испытывал. Никогда прежде я не дрожал даже на самом жгучем морозе. Но теперь все мои члены тряслись, и я ничего не мог с собой поделать. Дрожь, бившая меня, была столь сильна, что со стороны могло показаться, что земля, на которой я стою, содрогается от толчков. Мне стоило немалого труда устоять на ногах.

Священник приблизился ко мне. Зеленые его глаза своей лучистостью напоминали драгоценные камни, хотя взгляд их был полон кротости и сострадания. Он протянул руку и мягко, почти ласково погладил меня по волосам, потом провел ладонью по моей щеке.

— Да, это Эшлер! — изрек он громким шепотом.

— Нет, это Талтос! — раскатистым голосом возразил глава клана. — Это порождение дьявола. Нам следует предать его огню.

Те трое, что выжидали у очага, бросились ко мне, но отец преградил им путь. Священник последовал его примеру. Джентльмены, способно ли ваше воображение воссоздать эту жуткую картину? Старик, подобно Михаилу Архангелу, призывает уничтожить порождение дьявола, а те, чьи сердца не столь безжалостны и жестоки, пытаются ему воспрепятствовать.

Что до меня, то я в ужасе смотрел на огонь, не в силах представить, как языки пламени будут пожирать мою плоть и жизнь моя, едва начавшись, оборвется в невыносимых мучениях. В голове моей словно звучали крики и стоны тысяч страдальцев, принимающих огненную казнь. Волны страха затопили мою память, и теперь в душе моей царило лишь отчаяние, сковавшее меня по рукам и ногам.

Священник обнял меня за плечи и увлек за собой к выходу. — Я не позволю вам уничтожить то, что создано Господом, — непререкаемым тоном произнес он.

Ощутив прикосновение его ласковых, надежных рук, я едва не расплакался.

Отец и священник вывели меня из замка. Глава клана следовал за нами по пятам, не спуская с меня злобного, подозрительного взгляда. Мы направились в собор. С неба по-прежнему падали редкие хлопья снега. По пути нам попадались люди, укутанные в меха и шерсть. Из-за этих бесформенных одежд почти невозможно было различить, кто мужчина, а кто женщина, тем более что холодный ветер заставлял прохожих низко опускать головы. Некоторые из них из-за крайне маленького роста больше походили на детей. Но если мне удавалось разглядеть их лица, то я видел, что в большинстве своем эти лица изборождены морщинами.

Двери собора были открыты, внутри горело множество свечей. Я вновь услышал сладостное пение, а когда мы подошли ближе, увидел гирлянды из сосновых веток, украшавшие арку над входом. Пение, несущееся из-под куполов собора, показалось мне невыразимо прекрасным. Свежий смолистый аромат сосны наполнял воздух. Ветер приносил из города аппетитный запах дыма и готовящейся пищи.

Песня, что звучала в соборе, была исполнена ликующего торжества. То был веселый, радостный мотив, хотя и не такой стройный и согласованный, как печальная песнь монахов. На этот раз меня захватила не мелодия, властная и всесильная, но неописуемый восторг, в ней звучавший. Из глаз моих хлынули слезы.

Мы пристроились в хвост длинной процессии желавших попасть в собор. Процессия, слава Богу, продвигалась медленно, так что я получил возможность вновь обрести душевное равновесие, которого меня лишило пение. Глава клана низко надвинул на лицо шерстяную шапку, дабы никто из жителей города не узнал его. Отец, который не снимал мехового плаща даже во время пиршества, и священник, накинувший на голову капюшон, поддерживали меня с обеих сторон. Если бы не они, я, пожалуй, не удержался бы на ногах. Слабость, овладевшая мною столь неожиданно, немало удивила их.