— Ну хорошо! — гаркнул он, быстро распрямился и хлопнул в ладоши. — Раз ты так говоришь. Да! Так да, на чем я остановился, ах да, на том, что, может, уже пойдем посмотрим машину.
Настала моя очередь взглянуть на него с удивлением. Откуда такая переменчивость во взглядах? Вдруг у него что-то с психикой? Стало одновременно страшно и тревожно, даже потянуло выругаться, но что тут можно было сделать, кроме как топать за ним, раз он уже пошел к двери, даже разуться не успев. Кофе, попыталась я сказать, кофе, давай сядем, выпьем кофе, но он не слушал, пропыхтел что-то тошнотное типа: а сейчас идем смотреть машину, хорошая машина и уже тут, хорошая, конечно, тебе нужна машина, вон и для работы, да и куда я ее дену, если все равно надо уезжать. А потом у него заряд резко кончился, буквально на последней «а», словно он внезапно понял, что сболтнул лишнего.
И он вышел, шаги раздавались уже на лестнице и эхом звенели в коридоре, мне пришлось спешно сунуть ноги в ботинки, набросить пальто и нахлобучить шапку. Завязывая платок на шею, случайно задела рукой нос, и тут же изо рта у меня вырвался крик. Он вылетел через открытую дверь на лестницу и заставил сына приостановить на мгновение свой топот, и через минуту оттуда, снизу и издалека, послышалось что-то вроде: «С тобой все в порядке?», он словно звал на помощь откуда-то из канализации.
— Ты там не натвори чего, — отозвалась я как можно более бодрым голосом, хотя нос болел так, что хотелось выть. — Я уже иду.
И я действительно шла, точнее, ковыляла и совсем скоро была во дворе. Теперь настал черед холодного воздуха ударить меня в нос, но я стерпела без лишних выкриков, ничего не оставалось, кроме как быстро и решительно идти вперед, к тому же чертов управдом все еще торчал во дворе, готовый зубами вцепиться в любую невинную жертву. На мгновение я успела задуматься о том, с чего бы это, интересно, такой жуткий образ вдруг возник в моем разгоряченном мозгу, не знаю, но в довершение всего, наперекор всяческому здравому смыслу я прокричала ему, управдому, что, мол, спешу, сына догоняю, что, вероятно, звучало как сжатая до двух слов история смертельной болезни, и это при том, что сын, совершенно целый и невредимый, секунду назад проскочил через двор. И тут проклятый телефон снова затрезвонил на дне сумки, и мне пришлось, не оценив ситуацию, ответить на звонок.
Это был тот же номер, что и утром, во всяком случае в памяти всплыли три последние цифры, семь семь семь. Гаркнула в трубку «алло», и откуда только эта привычка сразу кричать «алло», когда можно просто спокойно назвать свое имя, как люди делают.
— Алло, это Ирма? — спросил голос в телефоне. Я сразу узнала, кто это, хотя голос звучал странно, словно сигнал, который, прежде чем достигнуть моего уха, был пропущен через какую-то трубу. Но так как я не нашлась что ответить, в трубке снова послышалось: — Алло, алло. Ирма, это ты?
— Я, — услышала я свой собственный хрип. Мой голос, холодный и влажный, точно пещерные сталактиты, перекатывался в телефонной трубке, как под сводчатым арочным потолком у ворот дома.
— Это я, Ирья, — застрекотал телефон. — Ирья Йокипалтио. Из Керавы. Я тебя, случайно, не отвлекаю?
— Нет! — крикнула я в гулкий туннель и сама так испугалась возникшего акустического эффекта, что стала в спешке открывать старые железные ворота, которые и без телефона в руках открывались с трудом, теперь же, с сумкой под мышкой, телефоном у уха и половиной свободной руки с каждой стороны, мне наверняка удалось дать понять абоненту, что звонок не совсем вовремя.
— У тебя там жуткий грохот, давай я перезвоню попозже, если тебе неудобно.
— Нет! — крикнула я в телефон, просачиваясь сквозь щель в воротах на улицу. Я испугалась, не слишком ли злобно это прозвучало. Сын стоял на другой стороне улицы между косо припаркованными машинами и удивленно вертел головой. — Нет, нет, — поспешила я прокурлыкать сразу после недавнего шума настолько весело, беззаботно и расслабленно, насколько это было возможно при двойном «нет». Стало неловко. Я чуть не задохнулась от своей напускной беспечности.
Ирья помолчала секунду и затем спросила:
— Как твой нос?
И хотя я совсем недавно беспокоилась, заметив резкие перемены в настроении сына, меня саму вдруг прорвало на притворный и, наверное, безумный смех. Просто обрадовалась знакомому голосу и Ирьиной манере говорить, но в то же время что-то в ее голосе меня напугало. Сын с удивлением смотрел с другой стороны улицы. Дождь внезапно перестал, ветер стих, и спокойный залив за спиной сына выглядел так, словно застыл на месте в ожидании заморозков. Деревья вокруг Городского театра, казалось, только что тайком пробрались на свои места. Их пылающие кроны множеством отражений повторялись в зеркале залива.
Очевидно, Ирья не услышала в моем смехе ничего особенного, лишь снова прокричала «алло». Я собрала себя в кучу и начала рассказывать ей о том, что нос все еще болит, но эта боль ничто по сравнению с тем страданием, которое я испытываю, глядя на себя в зеркало. Ирья сказала, что знает, каково это, но не объяснила, откуда ей это известно, я успела понадеяться, что, по крайней мере, не ее мужик тому причиной, хотя расспрашивать, конечно, не стала, тем более что с такой физиономией вряд ли стоило побрасываться поговорками типа «у меня вечно сплошные убытки».
Было слышно, как Ирья смеется вдалеке, и у себя на кухне, и одновременно где-то в странном бочкообразном эфире или каком-то ином промежуточном пространстве, которое, как мне теперь хорошо известно, искажает голоса при передаче их через телефон. Потом она внезапно замолчала, подышала в трубку и серьезно сказала:
— Вообще-то у меня к тебе дело.
Я затаила дыхание в ожидании.
— Ты еще на проводе? — спросила Ирья.
— Да, я тут, — ответила я тонким, как пленка, голосом, который так быстро порвался, что стал похож на заикание. Сын нетерпеливо шагал взад-вперед.
— Ну так вот, ты оставила у нас свой бумажник.
Сложно сказать почему, но именно в этом месте все анкеты у меня смешались, как сказал бы мой сын. Что-то меня испугало; организм стал сжиматься, съеживаться, словно хотел предотвратить возможное нападение; угол зрения сузился, все тело враз обмякло, и я почувствовала, будто скукоживаюсь прямо на месте. И все-таки к этому необъяснимому страху, который вызвала Ирья своим простым заявлением, примешивалось мерцающее где-то в темных закоулках организма чувство теплоты и благодарности за то, что обо мне заботятся и беспокоятся.
В телефон же пришлось прокричать: Ирьядорогая, извинипожалуйста, а потом еще: Божемойдавайятебеперезвонюпокапокапииппиип. «Пиип-пиип» я сказала, наверное, сама, о чем, конечно, пожалела, закончив разговор.
— Что ты там копаешься? — закричал сын с другой стороны улицы. — Иди лучше посмотри на эту красавицу.
Я поплелась к нему на ватных ногах. Раскрасневшийся и гордый, сын стоял рядом с машиной, которая по всем признакам была похожа на машину. Его плечи были в аккурат на уровне крон деревьев на другом берегу залива, и все это выглядело так, словно глупо-счастливое солнце — его лицо — опускалось за горизонт, но зацепилось за кроны и теперь болталось там от нечего делать.
— Вот это она, как бы, — сказал сын, когда я подошла к машине.
— Ясно.
— Ну посмотри же, — настаивал он, хорошо хоть не заставил потрогать. — Это, конечно, не «ягуар», но хорошая машина, для своих лет, в хорошем состоянии, я сам ее чинил с приятелем одним, он разбирается в таких вещах.
Потом он стал демонстрировать детали. Но во мне было так много чего-то обволакивающе-кашеобразного, что сын очень быстро провалился в туман со своими речами и жестикуляцией автопродавца. Сначала я просто смотрела на темную воду и отражающийся в ней город, на парк Хесперия, на башню Национального музея, на макушке которой мне с восьмидесятых годов мерещится звезда, на острые углы сахарных кубиков концертного зала «Финляндия». И лишь когда одинокий красный локомотив внезапно вспорол желто-черный пейзаж своим гудком, я очнулась, поняв, что надо хотя бы сделать вид, что я смотрю на машину, ведь болтовни сына я по-прежнему не слышала, разве что совсем чуть-чуть, какое-то далекое бормотание, будто сквозь толстое одеяло, кажется, он показывал двери и замки, и одной третью уха мне удалось уловить что-то про то, что это, конечно, немного сложно. В самой машине глаз по-прежнему ничто не привлекло, разве что дверь со стороны водителя, которая была светло-зеленой, тогда как вся остальная машина — синей, однако и после этого наблюдения я довольно быстро снова унеслась вдаль от всего происходящего, в какой-то легкий мысленный пух, словно попала в маленькую комнату, наполненную чем-то очень мягким. Наконец что-то стало потихоньку из него проступать.
