Так продолжалось несколько дней. И когда однажды утром я заставила себя встать с кровати, за окном по-прежнему шел дождь. По водостокам грохотало. Я сварила кофе, попробовала почитать газету. Однако ничего не вышло, нос, казалось, раздулся еще больше, читать было невозможно, он все заслонял. При каждом глотке кофе он упирался в край чашки, и вскоре глаза снова заволокло мутной, жгучей, горячей жидкостью.

Телефон звонил трижды. Сначала сын, я не ответила. Потом кто-то со скрытого номера, наверняка опять сын. На третьем звонке номер высветился, но в моей телефонной книжке такого не значилось.

Просидела пару часов, уставившись в газету и серое дождливое окно, пробовала морщить нос, но казалось, что он теперь и внутри весь болит. Расправила половики, вымыла зеркало в прихожей и взбила диванные подушки с какой-то притупленной яростью. К полудню в голове стало проясняться, что-то зашевелилось, но до полной ясности было еще далеко, это было нечто странное, я вдруг заметила, что уношусь мыслями куда-то вдаль, в Кераву, в кухню Ирьи, в обрывочные немые воспоминания, и хорошим в них было, наверное, то, что они помогали составить целостную картину. Возникло ощущение, что нос — это уже совершенно не важно, робко попробовала подумать о том, что, возможно, все это может перерасти даже в нечто похожее на дружбу, кто знает, конечно, у меня и раньше были друзья, но потом все куда-то рассосались, кто куда, и я вместе с ними, но не стоит тут об этом, из дипломатических соображений, и зазвонил телефон.

Это снова был сын. Сквозь листья растений на подоконнике я посмотрела во двор, хотя что там можно было увидеть, кроме моросящего дождя и сырой тоски, но в поле зрения все-таки попала соседка снизу, которая возвращалась с очередной прогулки — с пыхтением и с таким видом, словно уже не в силах была нести свое отяжелевшее от воды пальто. Я снова перевела взгляд на телефон, он пищал, вибрировал, полз по столу и, наткнувшись, наконец, на край газеты, застрял и стал шелестеть страницами. Некоторое время пыталась догнать, как сказал бы сын, стоит ли брать трубку, но потом все-таки взяла, поскольку жужжание все не прекращалось.

— Алло! — прокричал сын.

Я молчала. В голове вдруг стало всплывать все подряд, и было трудно ухватиться за какую-то конкретную мысль, казалось, что жужжание телефона ворвалось через ухо в голову и так и осталось там, ну как до такого можно было додуматься? — непонятно, пришлось тряхнуть головой и вернуться к окружающей действительности.

— Алло! Нуалложе! Ты еще там? Это я.

Я вздохнула, не вкладывая в это никакого особого смысла, иногда вздох — это просто вдох и выдох, особенно в отношениях матери и сына. Он, к счастью, не стал анализировать оттенки моего вздыхания и чем-то снова загремел, как будто совсем забыв про меня. Я, в свою очередь, крикнула «алло» и спросила:

— Где — здесь?

— Да здесь, черт подери, то есть сорри, то есть прости. Здесь, перед тобой. То есть не совсем перед тобой, а перед твоей дверью, то есть пока что перед домом.

Потом он опять чем-то загремел, а я сидела тихо-тихо и только слегка шуршала газетой как бы в противовес его грохотанию. Снова задумалась, что же это там у него за звуки, и, если он вправду стоит на улице перед домом, что же он такое странное делает со своей колымагой посреди телефонного разговора, хотя почему колымага, подумала я, что я знаю об этой машине; и в тот же момент я очнулась, подумав: «Господи Боже мой, поди, они все одинаковые, машины, так что все их со спокойной совестью можно назвать колымагами», и тогда только осознала, что снова думаю о чем-то совершенно постороннем.

Сказала: хорошо, сейчас спущусь. Сын ответил: ладно-ладно, я уже во дворе, и точно, я повернулась к окну и увидела сквозь денежное дерево энергично машущие конечности.

Я спешно бросилась одеваться, ведь через минуту он уже будет на пороге, так оно и случилось, хорошо хоть успела кофту набросить на плечи. Он конечно же позвонил в дверь, хотя прекрасно знал, что я и без того открою, но он, видите ли, решил потрезвонить, и трезвонил уже второй раз, вот паразит, и, чертыхаясь, я направилась открывать и потом уже пробубнила, в дверях, что обязательно, что ли, вот так трезвонить на всю округу, что-де подумают соседи. Вдруг в голове всплыли шумные и кровавые воспоминания о том, что произошло вчера у дверей Йокипалтио, и, конечно, после этого никаких пламенных речей произносить не хотелось, пришлось просто встретить сына в том виде, в каком я была.

И вот он стоял передо мной, сын, все такой же молодой, светлый, румяный и растрепанный, как всегда. Или почти всегда.

— И как только из красивого ребенка получился такой отвратительный мужик, — сказала я, как обычно, это была такая дружеская шутка между нами. — Ну иди, я тебя обниму.

Но он все стоял и стоял в темном подъезде, с кривой и какой-то подпорченной улыбкой, уставившись на мое лицо, и тогда я поняла, что с моим новым носярой точь-в-точь как у тролля было большой глупостью критиковать внешний вид других людей.

Улыбка на мгновение застыла у него на лице, потом искривилась и сползла вниз, словно расплавленный кусочек сыра. Сын, бедолага, не мог произнести ни слова, и стало понятно, что от этого неловко нам обоим. Я попыталась затащить его с лестничной площадки в дом, прошипела сквозь зубы, что нельзя же таращиться, как полоумный, кто-нибудь наблюдает, наверное, в глазок, и уже вызвали полицию. Упоминание об органах правопорядка несколько просветлило его сознание, и он медленно, словно в бреду, вошел в маленькую прихожую, а я торопливо стала тянуть его за рукав внутрь.

Войдя, он таки решился обнять меня, скованно, хотя от него слегка несло вчерашним вечером. Я прижалась к его потертой клетчатой фланелевой рубашке и пробубнила, что пора бы ему купить новую, сколько лет можно таскать одну и ту же. Я не пыталась освободиться из его объятий, и в конце концов ему ничего не оставалось, кроме как прорычать мне в волосы: что за хрень у тебя с лицом.

Наконец он меня отпустил. Сел за стол и продолжал рассматривать меня, слегка склонив голову и приоткрыв рот.

— Мам, — сказал он. — Ну правда. Что у тебя с лицом?

— Неужели настолько плохо, — проворчала я в ответ, — что даже собственный сын испугался, хотя вроде большой мальчик.

Я попыталась придать голосу уверенности и настроить горло на чуть более строгий и одновременно насмешливый тон, но даже в собственных ушах это было похоже скорее на простуженный ангинный голос, чем на иронию.

— Ну, просто небольшая травма на производстве.

Он надолго замолчал, сын. С улицы в комнату проникал пробирающий до костей скрежет и грохот мусорных баков, которые опустошал мусоровоз. Управдом стоял в дверях подъезда, сложив на груди руки, и пристально наблюдал за происходящим: а вдруг кто-нибудь из мусорщиков попытается прикарманить себе какой-нибудь особенно ценный хлам. Мне пришлось снова посмотреть на сына, который успел перевести дух и неожиданно — насмешливо и даже немного агрессивно — спросил:

— В какой такой мордобойне ты теперь работаешь?

— Ох, — сказала я. — Это была дверь. — И хотя не было в этих словах ни грамма лжи, но почему-то сразу же появилось такое чувство, будто я выложила только половину всей правды. Пришлось продолжать: — Не волнуйся, я не идиотка, которая не понимает, как все это выглядит, и все же это была просто дверь, обыкновенная дверь в обыкновенном доме, я теперь с ними работаю, с дверьми, хожу от двери к двери, провожу исследование. В дверях.

— То есть исследуешь двери.

— Да нет же, исследую людей. Их пристрастия. И привычки. Потребительские привычки. Просто задаю вопросы.

— А-а-а, — сказал он, протянув гласные. — Мам, скажи прямо, тебя кто-то ударил? Какой-нибудь мужик, да? Надеюсь, не отец? — Он выдержал короткую паузу, сглотнул и осторожно добавил: — Был?

— О твоем отце я даже говорить не желаю, и ты это прекрасно знаешь. Не надо думать, что я опустилась до общения с ним.

В уголках рта и на щеках у сына внезапно возникла какая-то странная дрожащая складчатость, и я поняла, что ему совестно, хотя это было непросто: щеки у него всегда были пунцовые, и отделить эту красноту от краски стыда можно было только по границе с белым волосяным покровом. В этот раз он даже попросил прощения, редко от него такое услышишь, но, услышав, я поняла, что говорит он от чистого сердца. Потом он робко и стыдливо посмотрел куда-то в ноги, и от этого стало совсем не по себе, в каких же ежовых рукавицах я его держу, если он так безропотно все воспринимает.