Только сейчас я наконец осознала, какие беспорядочные вопросы задавала Ирье. В первую очередь касались они домашнего хозяйства, так оно, конечно, было привычнее начинать, но были и непонятно откуда взявшиеся, такие, как: едите ли вы йогурт? или: сколько раз в неделю вы ходите в сауну? ведь понятно же, что она один раз ходит, в неделю, Ирья, как и большинство людей, наверное. Но теперь я взглянула на эти вопросы другими глазами, и они казались не такими уж неубедительными. Услугами скольких телефонных операторов пользуются члены вашей семьи? Кто в вашей семье отвечает за приобретение чистящих средств? Где вы предпочитаете совершать покупки, в ближайшем магазине или в супермаркете? Если вы выберете при ответе несколько вариантов, это даже предпочтительно.
В конце концов за все предыдущие вопросы стало стыдно. В голове что-то явно перегрелось. И когда рядом послышался шелест удаляющейся ткани и позвякивание дешевой бижутерии, и еще что-то вроде «до свиданья» и «всего хорошего», я смогла ответить разве что только рассеянным и едва заметным кивком, невнятным горловым скрипом и попыткой улыбнуться — при этом улыбка напомнила, скорее, тот шокирующий оскал, который обычно демонстрируют все американцы, попадая в объектив фотоаппарата. Их, наверное, уже в детском саду учат скалить зубы напоказ, когда фотографируют.
Когда девицы скрылись из виду где-то за кустами, я засунула распечатки обратно в сумку и стала смотреть на неподвижное дно залива, на которое вскоре откуда-то сверху упала порция чайкиного помета. Медленно растворяясь в воде, он напоминал разбитое куриное яйцо, растекающееся по сковородке.
*
В автобусе села на свободное место у окна, прижала сумку к груди и как бы даже приобняла. Через пять секунд рядом плюхнулась весьма внушительных размеров дама, у которой сумка была больше, чем у меня, но держала она ее точно так же, как я. Локоть дамы уперся мне в ребро, а ведь там у меня никаких смягчающих прослоек.
У водителей была пересменка. Автобус сотрясался от работающего двигателя, и эта тряска привела к тому, что из всех частей тела, которые могут зудеть, у меня вдруг нестерпимо зачесался лоб. Но я сдерживалась. Водители все еще энергично обменивались словами и жестами, стоя на краю остановки, оба они были иностранцы, или, вернее сказать, — инофинны, так их теперь, кажется, следует называть, в любом случае оба из разных стран. Тот, что собирался уходить, был, скорее всего, турком, а тот, что выходил на рейс, — сомалийцем. Они никак не могли наговориться. На площади оранжевая поливальная машина намывала мостовую упругими водяными столбами, разгоняя как всякий мусор, человеческий и бумажный, так и голубей.
Водители наговорились вдоволь, обнялись на прощание и похлопали друг друга по спине. Я поджала губы, достала из сумки мобильный телефон и стала хаотично нажимать разные кнопки. Когда экран стал черным от непонятного скопления случайных знаков, мне надоело, и я закинула телефон обратно в сумку.
По улице Хямеентие ехали медленно и рывками, словно с одышкой. Люди тащили разноцветные пакеты. Перед магазином азиатских товаров пышная женщина в платке качала коляску. Еще трое карапузов, едва научившихся ходить, были привязаны к ней с помощью какого-то мудреного приспособления из трех ремней, где каждый ребенок крутился, как ему хотелось, в своей петле, не доставляя особых хлопот остальным и не рискуя угодить под машину. Перед зданием Службы занятости на улице Хаапаниеменкату стояли три пожарные машины и толпа зевак, но больше ничего разглядеть не удалось, автобус как раз прибавил ходу.
Потом был район Курви, спешное перемещение от светофора к светофору, тупое стояние праздной толпы посреди дороги, потом район Валлила и церковь Святого Павла, тянущаяся к небу из моря огненных кленов, потом Кумпула и Коскела. В начале Лахтинского шоссе я снова достала из сумки распечатки, надо было хоть что-то сделать с этим упирающимся мне в ребра чужим локтем. Не то чтобы я таким образом пыталась избежать человеческих прикосновений или что-то вроде того, мне уже просто стало больно.
— Простите, — пробормотала я, отодвигая вражескую конечность на ее половину и раскладывая на коленях бумаги. Соседка ничего не сказала, лишь улыбнулась. Я в ответ тоже улыбнулась и принялась изучать ответы Ирьи. Я перенесла их в компьютер, поскольку понять, что я там нацарапала в календаре как курица лапой, через некоторое время было бы даже мне не под силу. В таких вот простых бытовых вещах за ответами виден человек; суть его, конечно, не изменится, пользуйся он «Ветексом» или «Вильдом» для удаления с пола следов клюквенного соуса и кошачьей мочи, но выглядели они теперь гораздо более внушительно, эти распечатки, на первой странице значились адрес и телефон опрашиваемого, выискала в интернете — пригодился ведь и он, а думала сначала, что совсем бесполезная штука, не то чтобы я совсем упиралась и была категорически против, но это ведь, в сущности, самое одинокое место на свете — этот электроинтернет, как говорит мой сын, пожалуй, никогда прежде человечеству не удавалось вместить так много одиночества в такое маленькое пространство.
Вот об этом, собственно, я и размышляла, сидя в автобусе, а еще думала, кому же я это все про себя тут объясняю, о чем эта лекция и вообще. Снаружи пестрыми полосами проносилась осень, внутри в автобусе чихали, зевали, тихо беседовали или орали в телефон. Я потянулась, насколько это было возможно под гнетом моей обширной соседки, прислонила висок к прохладному окну и дала своей голове, так сказать, немного пошуметь.
А потом, как-то вдруг неожиданно скоро, приехали в Кераву. Я вышла, на улице накрапывал дождь, начавшийся еще на полдороге, но который был совершенно незаметен из окна, и подумала: ну и что же я здесь, скажите на милость, делаю. Постояла немного, опустив руки, на остановке посреди чего-то напоминающего маленькую площадь. Мимо проносились автобусы, проходили оцелофаненные и подзонтичные люди, казалось, все что-то несут, даже те, кому было совсем нечего нести. Решила пойти вперед. В районе вокзала было много красно-кирпичных стен и старых зданий, но пейзаж быстро сменился, и, хотя родной район Хаканиеми вряд ли можно было назвать самым уютным местом в мире, эта часть Керавы выглядела как-то уж совсем печально. Линяющий потихоньку под дождем бетон, стеклянные поверхности офисных помещений и какая-то повсеместная гладкость и плоскость навевали ужасную тоску. Оставалось только думать об Ирье. Как там она поживает?
Я направлялась в противоположную от центра сторону. Дома вначале стали пониже, но потом снова подросли. На асфальте подрагивала вода, шум воды под колесами перекрывал звук моторов. Навстречу стали попадаться ветровки, палки для ходьбы, собаки, мотоциклы. Неоново-желтая лыжная шапочка бегущего трусцой дедули, который, очевидно, совсем недавно вышел на пенсию, высветила вдруг тот факт, что от черной тучи вокруг стало совсем темно. Эта его шапочка, казалось, освещает все вокруг в радиусе километров десяти.
Вскоре я была уже в лесу неподалеку от дома Ирьи. Желтые и оранжевые листья светились так, словно кто-то подвел к ним электричество, или какой-то светодиод, или диосвет, или как они там называются. Я стояла около высокой прямой сосны и смотрела через двор на серый и немного тоскливый параллелепипед многоэтажного дома. Пахло мокрой корой и уходящей жизнью опавших листьев, и еще чем-то осенне-необъяснимым. Ноги стали мерзнуть, по телу пробежала мелкая дрожь, некоторые окна в доме были открыты, слышался детский плач, причитания взрослой женщины, жужжание пылесоса. Налетел ветер и принес с собой какой-то витиеватый запах непонятной еды, окатив меня целым градом огромных, до боли ледяных капель, сорвавшихся с дерева. Пришлось идти дальше.
Я пересекла двор, потом парковку и вскоре была уже у самого дома, с задней его стороны, там, где кухни. В какой-то момент сообразила, что шагаю слишком быстро, и что это, должно быть, выглядит не очень естественно, и что нет, собственно, никакого толку от этой суеты, ведь чем быстрее я иду, тем ближе становится дверь подъезда, в котором живет Ирья. А вот и подъезд «D» — и даже дверь оказалась еще не заперта. Последние метров десять, которые мне оставались до двери, я перебирала в голове множество рассыпавшихся округлых, полукруглых и бегущих по кругу мыслей, самой главной из которых, понятно, была: как же так, разве могу я пойти туда, ведь там, наверное, дома семья, и что я им скажу, ну что; а от такого лихорадочного перебирания мыслей, конечно, никто мудрее не становится, однако шаги мои еще больше ускорились, и вот я уже у дверей, просачиваюсь в подъезд.
