– Многие пилоты действительно недовольны, но кто бы стал злоумышлять против Хранителя Времени? Могу добавить, что некоторые пилоты и специалисты действительно желали бы перемен, но последние должны производиться в рамках существующих канонов, легальным путем – у кого хватило бы глупости на нелегальные действия?

Прошло несколько дней, но мать так и не объявилась, и я начал беспокоиться. Ли Тош клялся, что видел ее в обществе воина-поэта однажды ночью у сквера Меррипен в Квартале Пришельцев. Это доказывает, что она жива и я волнуюсь понапрасну, сказал он. Может, она наконец завела себе любовника. Но я все-таки волновался – прямо места себе не находил от волнения. Я не верил, что она завела любовника – зачем же ей в таком случае общаться с воином-поэтом? Для чего здравомыслящие в общем-то люди входят в контакт с воинами-поэтами, если не для того, чтобы заказать им убийство своих врагов? А кто главный враг матери, если не Соли? Она украла его ДНК, чтобы создать меня, а это ~ тяжкое преступление. Соли мог бы даже потребовать у Хранителя Времени ее казни, если бы пожелал отомстить и согласился признать меня своим сыном. Но я-то знал, что Соли не признается в этом никогда и никому, даже самому себе. А мать? Могла ли она быть уверена в его молчании? Нет, не могла – потому она и замышляет свои козни, скрывается в Квартале Пришельцев и якшается с убийцами, даже не подумав посоветоваться со мной. Из этого следует, что она мне не доверяет.

Если у вас в ходе моего рассказа создалось впечатление, что у нас в Ордене все только и делают, что устраивают заговоры, то это впечатление неверное. Поиск оставался в силе, и великие открытия совершались постоянно; были люди, для которых то время сохраняло свой ореол мечты и дерзаний. Два года назад, когда я охотился на шелкобрюха в квейткельском лесу, команда из пяти пилотов вызвалась проникнуть в Кремниевого Бога. Только одна из них, Анастасия с Нефа, вернулась, чтобы рассказать о пространствах, еще более непроходимых, чем пространства Тверди. Другой пилот, прославленный Киоши, нашел планету, которая, по его мнению, была древней родиной Эльдрии. Великие дела, великие замыслы. Программист, расщепитель и историк, работая вместе (вот уж поистине нечестивая троица), сумели пройти назад по эволюционным цепочкам и составили модель ДНК доисторического человека. Теперь мастер-расщепители трудились над ее расшифровкой, надеясь раскрыть секрет древних богов. И я не могу обойтись без упоминания о фабулисте, создавшем сценарий, согласно которому Старая Земля не погибла. Это побудило семантолога Сенсима Вена заново вникнуть в смысл одной фравашийской тональной поэмы, что, в свою очередь, вдохновило холиста составить новую модель Роения. Фантаст, изучив эту новую модель, удалился в свою берлогу и пересмотрел голограмму того, что у него называлось «Галактикой, Какой Она Могла Бы Быть». И наконец, пилот, ознакомившись с этой голограммой, отправился к внутреннему краю рукава Ориона, где ожидал найти Старую Землю. Его попытка, разумеется, ни к чему не привела – но это было отважное предприятие, хотя и не без оттенка смешного.

Не менее странным в своем роде было воспоминание – или прозрение – мастера Томаса Рана, мнемоника. Оно вызвало ожесточенные споры среди эсхатологов и сыграло важную роль в кризисе, который разразился вскоре после моего возвращения – поэтому я привожу здесь слово в слово то, что он вспомнил, спустившись по темной спирали наследственной памяти в далекое прошлое:

Меня зовут Келькемеш, у меня сильные молодые руки и кожа кофейного цвета. Я одет в шкуру волка, которого убил, когда стал мужчиной. Шкура мокрая. Я стою высоко на склоне горы. Прошел дождь, и в зеленых долинах подо мной клубится туман, а надо мной стоит радуга. Вокруг тихо – это ощущение тишины очень реально. Затем в небе, у края радуги, появляется дыра. Она черная, как глаза моего отца. Из нее исходит серебристый свет, который потом становится белым и заливает все небо. Свет льется на меня, как дождь. Я открываю рот, чтобы закричать, и свет проникает мне в горло. Мой позвоночник пронизывает дрожь. Свет бежит вдоль хребта в мои чресла. В чреслах вспыхивает огонь, и они наполняются пылающими каплями света. Бог Шамеш вошел в меня и вжигает свой образ в мою плоть. Шамеш – это солнце, Шамеш – свет мира. Шамеш говорит, и его голос – это мой голос: «Ты – память Человека, и в тебе заложен секрет бессмертия. Ты будешь жить, пока звезды не свалятся с неба и не умрет последний человек. Это мое благословение и мое проклятие». Потом свет гаснет, радуга пропадает, и на голубой скорлупе неба нет никаких дыр.

Я бегу с горы к хижинам моего отца, шамана Урмеша. Когда я рассказываю ему, что в меня проник божественный свет, он рвет свои белые волосы и смотрит на меня с гневом и ревностью. Он говорит, что мною овладел демон, ибо боги не озаряют людей своим светом. Он раскаляет копье, чтобы изгнать демона из моих чресел. Моим братьям велят держать меня. Но я полон огня и света, я восстаю и убиваю моих братьев и убиваю Урмеша, который мне больше не отец. Мой отец – бог Шамеш. Я беру мой окровавленный нож, заворачиваюсь в волчью шкуру и иду вниз, в долины, чтобы жить среди населяющих мир людей.

Высказывались мнения о том, что это была ложная память. Возможно, так и есть – а возможно, великий мнемоник действительно пережил заново жизнь и смерть своих предков. Я лично полагал, что он воссоздал первобытный миф об Эльдрии и закодировал его как память. Но кто может знать в точности, так это или нет? Кто мог знать в те сумбурные, беспокойные времена, кто из нас настоящий искатель, а кто лишь дурачит себя самого?

Вскоре после этого, когда снег стал рыхлым, что обычно случается только средизимней весной, Хранитель Времени вызвал меня в свою башню. Жизнь состоит из перемен, но кое-что в моей жизни, похоже, оставалось неизменным. Никогда не меняющийся, не имеющий возраста человек велел мне сесть на знакомый стул у застекленного окна. Стул, выложенный черными и красными ромбиками из осколочника и дерева йау, был твердым, как всегда. Часы тикали, наполняя комнату пульсирующим, шипящим и гулким боем. Одни из них – в стеклянном футляре с механизмом из дерева – мелодично прозвонили. Хранитель, расхаживающий взад-вперед перед закругленными окнами, бросил на меня мрачный взгляд, словно желая сказать, что это пробил мой час.

– Что-то у тебя, Мэллори, вид сегодня особенно настороженный.

Он обошел мой стул и остановился, глядя на меня сбоку. От него пахло кофе. Я взглянул на его лицо с морщинами в уголках глаз, но он сказал:

– Не поворачивайся ко мне лицом. Сядь как полагается – у меня к тебе есть вопросы.

– У меня к вам тоже. Например, есть ли у меня причина быть настороже.

– Молодой пилот смеет задавать мне вопросы?

– Я уже не молод, Хранитель.

– Не прошло и четырех лет, как ты сидел на этом самом стуле и похвалялся, что проникнешь в Твердь. А теперь…

– Четыре года – долгий срок.

– Не перебивай меня! А теперь ты стал немногим старше и вдвое глупее. Пилоты! Я знаю, некоторые из вас составили заговор против меня. А твоя мать ведет разговоры с воинами-поэтами. Не пытайся этого отрицать. Я хочу знать – должен знать – вот что: кем тебя считать – сыном твоей матери или пилотом твоего Хранителя Времени? – Он постучал ногтями по металлическому футляру ближайших часов, и хромовое покрытие отозвалось звоном. – Скажи мне, Мэллори, – где она сейчас, твоя интриганка-мать, эта гнусная слеллерша?

– Не знаю. И не надо называть ее так, что бы она ни совершила.

– Я отлично знаю, что она совершила. И знаю, кто твой отец.

– У меня нет отца.

– Твой отец – Соли.

– Нет.

– Ты сын Соли – мне следовало догадаться об этом давным-давно. Но кто бы мог подумать, что у твоей матери хватит смелости стащить у него плазму? Как видишь, я знаю, что сделала твоя мать, и почти уверен, что она планирует убить Соли, а возможно, и меня – твоя хваленая мамочка!

Я стиснул закругленные подлокотники стула, отполированные руками тысяч потеющих пилотов, отчаянно стараясь удержать язык за зубами, а руки – на месте.