Я не поверил ему и решил, что Хранитель нарочно испытывает степень моего послушания и унижает меня, потому что завидует моему открытию. Бардо разделял мое мнение. Около полуночи мы с ним встретились в баре мастер-пилотов. Он был пьян, но вел себя тихо, что было ему совсем несвойственно, и продолжал дуть пиво, мотая бородой.

– Вот жалость какая, – бубнил он. – Это, случаем, не ты попросил Хранителя включить меня в экспедицию… ик… нет? Конечно, не ты, глупо было даже подозревать такое. Где же моя чертова вера в друзей? Ох, горе тяжкое – куда она подевалась, моя вера во что бы то ни было? Ты всегда говоришь, что успех порождает успех, но я так не думаю. Будь ты неладен со своим тестостероновым взлетом! Ты возвращаешься знаменитым, гордость и сперма тебя распирают, и ты готов на все, но в реальности все обстоит совсем по-другому. Хочешь, чтобы я прибег к метафорам? Сейчас: мы с тобой как две талло. Чем выше мы залетим, тем больнее будет падать, когда ветер переменится. У меня недобрые предчувствия насчет этой экспедиции, паренек.

По правде сказать, Бардо испытывал недобрые предчувствия по поводу всего, что подвергало его жизнь опасности. По природе он был пессимистом, всегда ожидающим какого-нибудь несчастья, и чем счастливее он был, тем больше боялся, что это счастье у него отнимут. Желая успокоить его (а заодно и себя), я выпил еще виски, обнял Бардо за плечи и сказал:

– Все будет нормально.

– Нет, паренек, я умру там, во льдах, – я уверен.

– Вот не знал, что ты у нас скраер.

– Не надо быть провидцем, чтобы понимать, что я обречен. – Он достал из кармана зеркальце и, держа его перед собой, нетвердой рукой вытер пивную пену с усов. – Ах, Бардо, друг мой, что с тобой будет? Ох, горе, горе!

Несмотря на предчувствия Бардо и мою раненую гордость, несмотря на нашу с Соли взаимную антипатию, первоначальная стадия нашей экспедиции осуществлялась без помех. Каждый из нас, кроме Бардо, получил определенное задание. Лионел, хоть и дулся на то, что его не включили, вносил свою лепту, уча нас управлять собачьими упряжками. Соли готовил необходимый инвентарь: копья, горючие камни, пешни для льда и кридцовые сферы – все, что нужно было нам, чтобы выдать себя за алалоев (а возможно, и чтобы выжить). Мать с Жюстиной изучали историю и записи акашиков, стараясь узнать как можно больше о культуре племени деваки. Мне было поручено – Соли умно поступил, доверив мне это ответственнейшее задание и умаслив тем мою гордость – найти резчика, который переделает нас под неандертальцев.

На десятый день ложной зимы я условился встретиться с Мехтаром Хаджиме, владельцем самой большой и хорошо оборудованной мастерской на улице Резчиков (которая, в свою очередь, представляет собой одну из самых прямых и широких улиц Квартала Пришельцев). Фасад мастерской украшали фигуры из редкого синего обсидиана. Некоторые из них имели отдаленное сходство с человеком, другие походили на него столь же мало, как сам человек походит на обезьян. У гротескных бородатых мужиков отдельные части тела были сильно увеличены – члены, к примеру, свисали до колен; другие были тонкими и длинными, как эталоны. Никакой логики в расположении фигур не просматривалось: оргия двуполых существ соседствовала с безгрудой мадонной, чью удлиненную голову покрывала повязка весперской монахини. Странное, причудливое, варварское зрелище. Самая большая из фигур была выплавлена в камне над дверью и символизировала собой тот вид скульптур, на которых специализировался Мехтар. Алалой, крепко стиснув тяжелые челюсти и держа копье на изготовку, смотрел прямо в глаза бегущему на него мамонту. Я узнал в нем Гошевана, геройски убившего мамонта одним ударом копья. Мехтар, очевидно, очень гордился тем, что Гошевана когда-то превратил в алалоя такой же вот резчик.

Я постучал. Домашний робот открыл и проводил меня через каменный холл в теплую, испоганенную плющом чайную комнату. Я сел за единственный стол, и робот подал мне отменный кофе, сорт которого я не сумел распознать. Барабаня пальцами по столу, я разглядывал ковры на стенах и дорогие безделушки на полированной мебели. Вещелюбивый хозяин этих мест не спешил появиться, и меня это раздражало.

– Люди хорошо платят за то, чтобы подправить оболочку, в которой родились, – произнес кто-то. На пороге двери, ведущей в собственно мастерскую, стоял человек – должно быть, сам Мехтар, ни дать ни взять пещерный житель. Мощного сложения, с буграми мускулов под волосатой кожей, с так сильно выступающими надбровными дугами, что живые карие глаза были едва видны. Он показался мне знакомым: я был почти уверен, что видел его раньше, но не мог вспомнить, где. Он хлопнул себя по груди. – Видите, это великолепное тело? То, что я сделал для себя, я могу сделать и для вас.

Я пригубил свой кофе (кажется, сольскенский, ценимый больше за редкость, чем за вкус) и спросил:

– Почем вы знаете – может быть, я пришел укоротить себе нос?

– Вы – мастер-пилот Мэллори Рингесс. И мне известно, зачем вы пришли. – Он сел напротив меня, поглаживая свою мощную челюсть и рассматривая меня, как произведение искусства. – Взгляните на это фравашийское тондо, – сказал он внезапно, указав на стену позади меня.

Я оглянулся. Инопланетная картина, составленная из культур программированных бактерий, зажатых между двумя листами клария, мутировала, меняя цвета и контуры. На ней в чистых струящихся красках изображалась история Гошевана с Летнего Мира и рождение его сына Шанидара. Частным лицам запрещалось держать у себя такую живопись, но я промолчал.

– Один знаменитый кастрат, потерявший голос – я уверен, его имя вам знакомо, – подарил мне эту картину в благодарность за свое исцеление. Я хорошо над ним поработал! Кромсал его гортань, пока он не начал звучать как колокол, а вдобавок вшил новые яички в мошонку – бесплатно. И он снова стал мужчиной, сохранив свой ангельский голос! Нет, я человек не корыстолюбивый, что бы ни говорили обо мне враги.

Я объяснил ему, что мне нужно, и он, потеребив нос, заявил:

– Шесть тысяч городских дисков, по тысяче за каждую скульптуру и…

– Шесть тысяч?! Шутить изволите!

– Выпейте еще кофе. – Он наполнил мою кружку. – Да, цены у меня высокие, потому что я тот, кто я есть. Спросите любого резчика и расщепителя на этой улице – они вам скажут, кто здесь лучший. Знаете ли вы, что я был в подмастерьях у Рейнера? У резчика, который изваял Гошевана?

Он, разумеется, лгал. Я навел справки в городском архиве перед тем, как выбрать резчика. Мастер, довольно пожилой на вид, в действительности был молод, слишком молод, чтобы служить в подмастерьях у Рейнера. В Невернес он прибыл мальчиком после гибели своей планеты, Алесара, в одной из тех оголтелых религиозных войн, что приводят иногда к уничтожению изолированных обществ. Его семья принадлежала к раскольнической секте спиритуалистов – не помню, в чем именно заключалась их вера; все его родные умерли от лучевой болезни, а сам он, мучаясь кровавой рвотой, поклялся никогда больше не верить в идеалы, которые нельзя увидеть или потрогать. В Невернесе он вознамерился разбогатеть, мстя при этом всякой плоти, которая ему попадается, и вскоре стал лучшим – и самым чудаковатым – резчиком в Городе.

– Шесть тысяч дисков! – повторил я. – Куда столько? Это просто неприлично.

– Я не стану оказывать вам услуги, если вы будете оскорблять меня, пилот.

– Мы заплатим вам тысячу дисков.

– Этого мало.

– Две тысячи.

Он потряс головой, цокая языком.

– Такие деньги взял бы с вас Альварес или Поливик – да любой из второстепенных резчиков. Вот к ним и обращайтесь.

– Хорошо – три тысячи.

– Не люблю сумм, содержащих цифру «три», – такое уж у меня суеверие.

– Четыре тысячи. – Зря я не уговорил Бардо пойти со мной. Мне редко приходилось иметь дело с деньгами, а он всю жизнь спорил о стоимости земельных наделов и торговался со шлюхами.

– За такую цену я берусь изваять четверых.

– Ну, тогда пять. Пять тысяч!