Город возник неожиданно – машина обогнула очередной холм, буро-зеленый, невысокий, и впереди показались дома, грязно-серые блочные пятиэтажки перемежались с буро-розоватыми, тут же виднелись какие-то пакгаузы, и все здания были приподняты над землей, виднелись серые бетонные сваи. Ну конечно, вечная мерзлота… Тут все на сваях. А буро-розовые здания, несомненно, – продукт недолгого архитектурного бума тридцатых годов.

Океана они пока что не видели. Небо было блекловатое, цвета многократно стиранных джинсов.

– Ну и дыра, – грустно сказала Света, выражая, пожалуй, общее мнение.

Мазур вскоре определил, в чем главное отличие этого места от многих других, куда забрасывала судьба. Ничего деревянного – ни единого деревца, пусть даже чахлого, ни единого забора, повсюду лишь бетон, кирпич и железо. Машин, по сравнению с Шантарском, неправдоподобно мало, да и то в основном устаревшие марки.

Зато теплотрасс было в избытке, куда ни глянь, по обе стороны дороги тянулись толстенные белые трубы, кое-где уложенные в жестяные короба, там и сям выгнутые прямоугольными арками для удобства проезжающих и проходящих. На всем – откровенная печать унылой заброшенности, повсюду – облупившаяся штукатурка, выкрошившиеся бетонные плиты, груды разнообразнейшего мусора (кроме, понятно, деревянного), ржавые железные бочки, лысые автопокрышки, судя по размеру – от БелАЗов, завалы консервных банок…

Потом они узрели самого настоящего аборигена – не просто местного жителя, а представителя пресловутого коренного населения, неведомое количество веков обитавшего здесь до появления бледнолицых. Экзотики в нем не усматривалось ни на грош – просто косоглазенький, морщинистый, как грецкий орех, низкорослый индивидуум в потертой малице, отмеченный тем же невидимым клеймом окружающего уныния. У магазинчика стояла пара невысоконьких оленей со свалявшейся шерстью, запряженных в узенькие нарты, к нартам была привязана картонная коробка из-под телевизора «Сони», которую абориген как раз загружал бутылками со скверной водкой. Олени выглядели грустными, прямо-таки похмельными.

Вскоре они выехали на огромную площадь, где посередине нелепо возвышался кубический гранитный постамент (откуда, как тут же пояснил Котельников, несколько лет назад по инициативе демократов торжественно свергли памятник Ленину, но так и не придумали, что же такое водрузить вместо развенчанного вождя). Четыре здания добротного сталинского стиля, окружавшие площадь, тоже были огромны и высоченны, совершенно несоразмерны с городом – словно один из циклопических монументов работы Церетели запихнули во двор крестьянской избы.

Котельников объяснил, в чем тут дело. Оказалось, к концу тридцатых годов московский профессор Житихин, страстно мечтавший играть первую скрипку в геологии, обнародовал сенсационную теорию о том, что за полярным кругом медь непременно сопутствует золоту, а, следовательно, Тиксон в два счета можно превратить во второй Клондайк. Теория опиралась на солидную коллекцию цитат из Маркса и Ленина, а также решительно противостояла загнивающей науке Запада, а посему при поддержке товарища Рудзутака залетела на самые верхи и получила щедрое финансовое обеспечение.

В Тиксон потянулись было караваны судов, началось ударное возведение будущей золотой столицы Заполярья, но построить успели лишь полдюжины грандиозных зданий. В столице грянули перемены. Вывели в расход товарища Рудзутака, надоевшего всем хуже горькой редьки своим нытьем о мировой революции, следом отправили маявшихся тем же психозом ленинских гвардейцев, и в коридорах власти утвердились жесткие прагматики, озабоченные не мировой революцией, а созданием империи. Лаврентий Палыч Берия велел подвергнуть житихинские теории независимой научной экспертизе – и не пугаться при этом отшелушить идеологию. Эксперты, не без насилия над собой, идеологию отшелушили и быстро убедились, что имеют дело с бредом собачьим. Доложили Сталину. Сталин недвусмысленно сверкнул глазами. Житихина без всякого шума шлепнули на Лубянке, даже не вздергивая предварительно на дыбу, потому что все и так было ясно. Официально, чтобы народу было понятнее, его обвинили в связях с мировым троцкизмом и эстонским Генеральным штабом. В суматохе как-то запамятовали, что эстонского Генерального штаба не существует уже полгода, поскольку накрылась и сама Эстония, но напомнить об этом Берии никто не решился – вопрос, в конце концов, был непринципиальный.

Строительство, конечно, свернули, зато горком партии и еще несколько контор, вселившихся в возведенные уже здания, с тех пор работали в царском комфорте – на любого плюгавого чиновничка приходился устрашающих размеров кабинет и еще куча оставалась незанятыми, как ни плодилась бюрократия. Как рассказывали старожилы, бесконечные широченные коридоры первого этажа особенно возлюбил легендарный сменный мастер медеплавильного завода Кузьма Кафтанов, за ударные плавки поставленный Иосифом Виссарионычем возглавлять горсовет. Кузьма, как только напьется, влезал на единственную в Тиксоне лошадь и галопом носился по коридорам, вопя, что он – красный кавалерист и о нем былинники речистые ведут рассказ. Однажды он стоптал неосмотрительно вышедшего из кабинета первого секретаря – тот был глуховат и стука копыт не расслышал. Залечив синяки, секретарь пожаловался Сталину, но Сталин питал слабость к запойному великану Кафтанову и прекрасно знал, что партийцев у него хоть завались, а пролетариев-маяков не так уж и много. Вождь ограничился тем, что приказал Берии втихомолку отравить означенную конягу, поскольку она в Тиксоне единственная, и если нет лошади, то нет и проблемы. Берия послал в Тиксон верного человека, и тот быстренько выполнил приказ – по слухам, потренировавшись предварительно на двух неофициальных вдовушках Бухарина, мотавших пятьдесят восьмую в тех же краях.

Гостиница была как раз из тех помпезнейших строений. В четыре этажа высотой – но каждый этаж, пожалуй, превосходил по высоте два стандартных хрущевских. Плюс декоративные колонны, лепные пролетарии с мускулами Шварценеггера и рожами дебилов. Именовалась гостиница без затей – «Полярная».

Они прямо-таки потерялись в необозримом темном вестибюле, словно стайка хомяков на стадионе. Однако Котельников, свой человек, уверенно повел их в угол, где обнаружилась стойка, а за стойкой скучала довольно симпатичная администраторша лет тридцати, с уложенной на затылке толстой косой. За спиной у нее красовался прикнопленный к стене яркий календарь с умилительным щенком сенбернара, явно призванный оживить суровый облик вестибюля, смахивавшего скорее на бомбоубежище для партийных боссов, – Мазур однажды бывал в таком.

Котельников сразу переменился – последнюю пару метров прошел, в ритме чечетки пристукивая каблуками и легонько вихляясь. Должно быть, такая у него была легенда здесь – чуточку недалекий весельчак с набором заезженных приколов. Театрально раскинув руки, возвестил:

– О витязь, то была Фаина…

Администраторша смерила его взглядом:

– Все поешь, Верещагин?

Мазур засмотрелся. Очаровательная была женщина, этакая румяная деревенская красавица с характером, способная и любить страстно до первых петухов, и пырнуть вилами ухаря-изменщика.

– Вот вам главная достопримечательность города Тиксона, – громко, как глухим, сообщил Котельников. – Очаровательная Фаина.

– Трепло, – привычно вздохнула очаровательная Фаина. – Хоть и замуж зовешь… А это, значит, вы и есть… Интересно, кто в воду полезет?

– А эвона, – с широким жестом воскликнул Котельников. – Вот они, оба-двое, как с картинки. Выбирай любого, оба холостые.

– Все вы в командировке холостые…

– Фаина! – укоризненно воззвал Котельников. – Ты ж их паспорта листать будешь, вот и загляни на соответствующие странички… Совершенно неокольцованные. Может, это судьба твоя тут торчит, скромно потупясь…

Мазур встретился с ней взглядом и ощутил мимолетную грусть – хороша была, румяная, казалась не слишком простой и не слишком сложной, все в пропорцию, таких-то женщин мы подсознательно и ищем…