– Всегда оставайся таким, какой ты сейчас, – прошептала Тобико. – Никогда не становись винтиком этой гребаной системы.

– Хорошо.

– Дай мне слово, что не будешь меняться. Нет… подожди. Поклянись чем-нибудь, что для тебя важно.

– Коран сгодится? – застенчиво спросил Юнус.

– Вполне.

В тот день семилетний Юнус, сердце которого билось, как пойманная птица, а губы отчаянно дрожали, поклялся Аллаху, что никогда не станет винтиком гребаной капиталистической системы, хотя совершенно не понимал, о чем идет речь.

Наконец-то он прибыл. Плакат с портретом Гарри Гудини. Человека, которого было невозможно заковать ни в цепи, ни в кандалы. Человека, способного убежать из любой тюрьмы. Моего кумира. Это один из его ранних снимков. Черно-белая фотография, точнее, черно-бело-серая. Гудини на ней совсем молодой. Тонкий, как проволока, маг с высоким лбом и взглядом, который проникает внутрь тебя. Рукава смокинга закатаны, и видно, что запястья сковывают не меньше дюжины наручников. На лице ни малейшего следа страха, лишь выражение рассеянной задумчивости. Можно подумать, он погружен в какую-то сладкую мечту.

Я прикрепил плакат на стену. Триппи, увидав его, ухмыляется. Моего сокамерника зовут Патрик, но этого уже никто не помнит. Всякий раз, когда его что-нибудь поражает – а это случается достаточно часто даже в таком тоскливом месте, как тюрьма, – он восклицает: «Триппер мне в задницу!» Отсюда и прозвище.

Триппи моложе, чем я, и малость ниже ростом. Кожа у него желтая, на макушке проглядывает лысина, зато ресницы просто шикарные, а глаза темно-карие. Несмотря на его зрелый возраст, мать Триппи считает своего сыночка невинным дитятей, попавшим в дурную компанию. Так считают почти все матери, и обычно это полная хренотень. Но Триппи – исключение. Славный паренек из Стаффорда действительно связался с какими-то подонками. Потом подонки сумели отмазаться, а Триппи впаяли десятку. Подобные штуки в порядке вещей. Настоящие отморозки умеют выходить сухими из воды. А те, кто только строит из себя отморозка, получают по полной. Что ж, они это заслужили. Я так считаю: разыгрывать из себя отморозка куда хуже, чем быть им на самом деле.

Триппи напоминает мне младшего брата, Юнуса, хотя я никогда не говорю ему об этом. По Юнусу я скучаю сильнее всего. Я никогда не был ему хорошим братом. Когда я был ему нужен, мне было не до него – я вел свою битву, обреченную на поражение.

Сейчас Юнус стал большим человеком. Он талантливый музыкант. По крайней мере, так говорят. За двенадцать лет он приезжал ко мне всего два раза. Эсма приезжает до сих пор, хотя ее тоже уже давно не было. Во время наших свиданий она всякий раз начинает разглагольствовать о том, как сильно она по мне скучает, как сильно меня жалеет и как сильно ненавидит. Именно в таком порядке, как я перечислил. А Юнуса я не видел много лет. Он перегрыз веревку и пустился наутек. Он всегда так делал. Самые горькие упреки Эсмы задевают меня меньше, чем нежелание младшего брата со мной встречаться. Мне бы очень хотелось, чтобы он простил меня. Простил бы от всего сердца. Конечно, я понимаю, что он не может меня любить. Об этом и мечтать нечего. Но если бы он меня простил, это было бы лучше для него самого. Злоба – сильный токсин, способный вызвать рак. Люди вроде меня привыкли исходить злобой, но Юнус заслуживает лучшего.

– Что это за чувак? – спрашивает Триппи, указывая на плакат.

– Он был великим магом. Лучшим фокусником на земле.

– Правда?

– Правда. Секреты некоторых его фокусов до сих пор не раскрыты.

– Он заставлял людей растворяться в воздухе?

– Не только людей, но даже слонов.

– Триппер мне в задницу!

Весь день мы говорим о Гудини, так что головы у нас вспухают от историй, а у Триппи еще и от наркоты. Я тоже иногда не прочь выкурить косячок-другой. Но никаких таблеток мне на фиг не нужно. Тем более я не собираюсь подсаживаться на иглу. В жизни этим не баловался и не собираюсь начинать. От этой дряни мигом склеишь ласты. Когда я говорю Триппи, чтобы кончал себя гробить, он посасывает большой палец и заявляет: «Я не грудной младенец!»

– Заткнись лучше!

Триппи в ответ усмехается, словно капризный ребенок. Что взять с человека, у которого мозги прокисли от наркоты. Но он никогда не позволяет себе слишком зарываться. Триппи знает, он единственный, кто может позволить себе разговаривать со мной в подобном тоне. И знает, что мое терпение имеет свой предел.

Вечером в нашу камеру приходит охранник по имени Мартин в сопровождении какого-то увальня, которого мы никогда раньше не видели. Я замечаю, что у парня ямочка на подбородке, а волосы такие черные, словно он их красит.

– Офицер Эндрю Маклаглин сегодня приступил к своим обязанностям, – сообщает Мартин. – Мы совершаем обход камер.

Мартин скоро уходит на пенсию и хочет, чтобы мы прониклись уважением к его преемнику. В воздухе висит молчание, потому что никто из нас не знает, что надо говорить в таких случаях. Тут взгляд Мартина падает на плакат, висящий на стене.

– Это кто повесил? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, поворачивается ко мне. – Наверняка ты!

Мартин – паршивый актер. Он уже видел этот плакат. Если бы он не дал разрешения, я никогда не выписал бы его по почте. Но сейчас он делает вид, что для него это новость. Наверное, хочет показать новичку, что, несмотря на свой преклонный возраст, не упускает из виду ни единой мелочи. Начинает разглагольствовать о том, что за годы службы насмотрелся на всякие фотки. Чьих только портретов арестанты не вешают на стены – тут и жены, и дети, и кинозвезды, и футболисты, и игроки в крикет. Некоторые вешают иконы, другие – голых красоток из «Плейбоя». Но портрет Гудини – это круче всего.

– Похоже, ты малость спятил, – хихикнув, предполагает Мартин.

– Не исключено, – соглашаюсь я.

Офицер Маклаглин подходит ко мне поближе и принюхивается, словно охотничья собака, берущая след.

– Может, он планирует побег? – замечает он. – Гудини был большим мастером внезапных исчезновений.

И как он только до этого додумался? Я чувствую, как на висках у меня пульсируют жилки.

– С чего это вы взяли?

– Да? – спрашивает Мартин, и взгляд его внезапно становится жестким. – Зачем ему бежать?

Он поворачивается к новому охраннику и поясняет:

– Алекс поступил к нам в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Ему осталось всего два года до окончания срока.

– Год и десять месяцев, – уточняю я.

– Именно так, – кивает Мартин.

На лице его, как обычно, соперничают два чувства: отвращение и уважение. Отвращение я заметил с самого первого дня нашего знакомства. Какое еще чувство можно испытывать к человеку, который совершил худшее из всех возможных преступлений и самым паршивым образом распорядился своей жизнью, дарованной Богом? Уважение появилось намного позднее, совершенно неожиданно. После того, как мы много лет прожили бок о бок и хорошенько друг друга узнали.

Но лицо офицера Маклаглина ни малейшего уважения не выражает.

– Я помню ваше дело, – бесцветным голосом говорит он. – В свое время читал о нем в газетах и никак не мог понять, как человек мог совершить такое. Убить собственную мать!

До меня доходит, что мы ровесники. И не только ровесники. У нас, если можно так выразиться, общий исходный материал. Мы болтались по одним и тем же улицам, целовали одних и тех же девчонок. Меня охватывает странное чувство – словно я гляжусь в кривое зеркало. Маклаглин – это тот, кем я мог бы стать, пойди я другим путем. А я тот, кем мог бы стать он, если бы не сумел увернуться от подобной судьбы.

– Вам ведь дали четырнадцать лет – верно? Какой позор! – произносит Маклаглин.