Бен Моррис, человек с горько опущенными уголками рта, стоял на палубе, облокотившись на поручень, и наблюдал за огоньками, подмигивающими ему через залив. Берег лежал в полумиле, а, возможно, и в миле от него — в тропических сумерках определить расстояние трудно. Шум двигателей упал до глухого звука, и послышался плеск воды о корпус судна. Его каюта была пуста и заперта, небольшой плоский чемодан и парусиновый портфель стояли у трапа. Теперь ему оставалось только ждать, когда придет катер лоцмана и проведет судно в порт. И тогда он останется один.

За береговой чертой вздымались высокие горы, в сумерках собирались штормовые тучи, темной громадой нависая над городом. Он чувствовал запах дождя и покалывание кожи под рубашкой. Влажным был даже начищенный до блеска поручень.

На борту не раздавалось ни звука. Пассажиры, очевидно, находились в кают-компании, играли в скрэббл или кункен[1]. Он знал, что вряд ли кто-нибудь из них захочет сегодня вечером сойти на берег. Бен единственный покидал судно: остальные пассажиры заказывали билеты на полный круиз до Лондона.

Плыли на тихоходном грузовом судне, которое развозило товары в порты вдоль западного побережья Африки, а потом направлялось в Центральную и Южную Америку и было приспособлено для перевозки не более шести пассажиров. Спутниками Бена были две супружеские пары англичан лет пятидесяти и вдовец, ежедневно выпивавший по три бутылки рома и валившийся с ног при малейшем крене судна. Обедали пассажиры за одним столом с капитаном, старшим механиком и двумя мрачными шотландцами, которые ели молча и с таким остервенением пережевывали пищу, как будто это занятие помогало им расправиться с царившей на борту скукой.

Путешествие длилось почти четыре недели, с заходами в Касабланку и Дакар. Первые два дня, пока судно спускалось по Ла-Маншу в Бискайский залив, Бен провел в каюте, валяясь на диванчике и потея от духоты из-за закрытого иллюминатора. Остальные пассажиры страдали морской болезнью, которой он подвержен не был. Бен лежал молча, стараясь побороть себя и заглушить страх и одиночество, обрушившиеся на него с той поры, как он очнулся два месяца назад в больнице города Бордо.

По ночам он надеялся только на снотворное, иногда оно помогало, но чаще — нет. Он забывался тяжелым сном на час или два, а потом лежал, бодрствуя до сумеречного серого утра, пока не приходил стюард с чаем и сухим печеньем. В те первые дни у него совсем не было аппетита, пил он умеренно и ни с кем не разговаривал, зато много читал: по второму разу — «Дэвида Копперфильда» и «Повесть о двух городах», одолел описанные Баканом[2] приключения Ричарда Ханнея, проглотил кучу триллеров в мягкой обложке, изучил эссе Г. Л. Менкена[3], пролистал испанский фразеологический словарь.

После Дакара, когда судно пересекало влажные, душные тропики, его жизненное пространство было таким же ограниченным, как и у заключенного: палуба, кают-компания и его личная просто обставленная спартанская каюта со стальным умывальником и узким диванчиком. День ото дня возрастающая монотонность судового бытия доводила Бена до тупого умиротворенного состояния, и ему, человеку, который пытался укрыться от страшащей его реальности, хотелось, чтобы путешествие длилось месяцев шесть или даже год.

Дверь по соседству открылась, и на палубу из освещенной каюты вышел человек. Бен узнал в нем капитана; тот был одет в белую рубашку без кителя и галстука; лицо его из-за повышенного кровяного давления было розовато-лиловым.

— Добрый вечер, мистер Моррис. — Капитан говорил с резким акцентом жителей южной Шотландии.

— Добрый вечер, капитан.

Они помолчали, высматривая в сумерках катер лоцмана.

— Сходите на берег? — спросил капитан, не поворачивая головы.

— Верно, — Бен почувствовал приступ паники. После того как он провел так много времени в открытом море, царившая на судне тишина наполняла его непонятным беспокойством.

Рядом тяжело дышал капитан. Разговаривать с ним было непросто. В последнюю ночь в Дакаре он явился на судно вдрызг пьяным и зазвал Бена к себе в каюту, где с яростью признался, что ненавидит море — утомительный и тяжелый труд, плохой заработок, дома, на суше, за год бываешь менее трех месяцев; вот Бен — счастливчик, вольный путешественник, обогнул половину земного шара, свободен, как ветер. Капитан, нахмурившись, смотрел в чашку с джином, разбавленным тепловатой водой.

«Свободен!» — Бен задумался. О, да, он, действительно, был свободен… Он бежал. Сейчас у него абсолютно ничего не было, кроме маленького, плоского чемодана и портфеля, 320 фунтов в аккредитивах и 170 долларов наличными. Вот и все, что у него осталось в этом мире. Деньги были припрятаны в застегнутом на пуговицу нагрудном кармане рубашки цвета хаки, на которой красовалась этикетка «Рубашка-сафари, защитного цвета, гарантия от выгорания». Бен попытался прикинуть, на какое время хватит денег. Может быть, на все шесть месяцев, на которые ему выдана виза, если, конечно, держаться подальше от дорогих больших отелей, притонов и борделей. В расположенную на юге, в глубине страны, столицу Паратаксин через горы была проложена одноколейная железная дорога, и Бен намеревался сесть в первый же поезд. Его ничто здесь не удерживало — не было ни долгов, ни ответственности. Он свободен…

— Вы, должно быть, сошли с ума, раз сходите здесь! — проворчал стоящий рядом с ним капитан. — Самый паршивый порт на всем побережье!

— А что в нем плохого?

— Настоящий кровавый ад! — проревел капитан странно дрожащим от волнения и ужаса голосом. — Если Создатель пожелает поставить Земле клизму, то он знает, куда вставить наконечник. Гуадаигил! — Он кивнул головой в сторону лежащих впереди огоньков. — Почему бы вам не отправиться в Рио? Город как раз для вас! А в тутошнем местечке — ни хрена! — Где-то над ними в темноте прозвучал колокол. — Катер лоцмана! — Капитан повернул к своей каюте. — Поехали в Рио, друг мой, — пробормотал он снова, не оборачиваясь.

— Рио слишком далеко, — сказал Бен. — У меня билет до этого порта, здесь я и сойду.

Ничего не ответив, капитан исчез, хлопнув дверью каюты.

«Он сказал — настоящий кровавый ад, — подумал Бен, глядя на погружающуюся в темноту береговую линию. — Капитан должен это знать, ведь он дважды за год совершает рейсы сюда…»

С чемоданом в одной руке и с портфелем в другой Бен прошел вниз по набережной к ветхому строению, где располагалась таможня. Ночь была темная, жаркая и влажная; капли пота, пощипывая кожу, стекали с лица за воротник. В чемодане Бена лежали купленные на судне и не подлежащие обложению пошлиной две бутылки виски «Джонни Уокер», которые он все же решил предъявить для оплаты таможенного сбора.

В таможне под вентилятором сидели, попивая кофе, двое мужчин. Один из них был негр с черным, как антрацит, лицом. Другой — полицейский с белыми нашивками на плечах, с кобурой, в темных солнцезащитных очках и в мягких черных ботинках. Не вставая, он щелкнул Бену пальцами:

— Паспорт! — Одной рукой полицейский поглаживал похожие на щеточку для ногтей черные усики, в то время как другой перелистывал паспорт, затягивая время. — Вы говорите по-испански?

— Немного.

— Как долго вы намерены оставаться в Гуадаигиле?

— Я собираюсь сразу выехать поездом в Паратаксин.

— Первый поезд будет завтра в восемь часов утра. Сколько у вас при себе денег?

Бен назвал сумму. Полицейский снова щелкнул пальцами.

— Покажите.

Бен расстегнул нагрудный карман и вынул маленькую складную аккредитивную книжку и сто семьдесят долларов наличными.