– Ты серьезно? Откуда ты знаешь? Вот потеха!

– Знаю – и все тут. Что бы я ни рассказал, вы обязательно спросите, откуда я знаю! Можете не верить, мне все равно.

Джулио открыл ящик стола, отсчитал десять лир и протянул их Энрико:

– Сходи, купи у Чичи яблок и груш, два кило.

– А почему я? У вас что, ног нет?

– Это он решил тебя отправить, – сказал Джулио, кивнув на Никколо. Тот сидел и обиженно молчал, глядя в сторону.

– Хорошо, схожу, но только загляну еще к мяснику за горгонзолой.

– Делай, как знаешь.

Энрико направился к выходу.

– Лишь бы ты убрался подальше и не путался под ногами! – прокричал ему вслед Никколо.

И, когда брат уже вышел, добавил:

– Ему лишь бы дурака валять.

Воцарилась тишина. Слышно было только, как Джулио, сидя за столом, тихонько постукивает очками по промокашке. Так прошло полчаса.

– Благодаря сегодняшнему векселю, у нас теперь на пять тысяч лир больше.

– Ты это мне? – спросил Никколо.

– А кому же еще?

– Мне все равно. Знать ничего не желаю.

– Не хочешь себе портить кровь?

– Джулио! Хватит! У меня и так сердце болит, словно в него нож вонзили!

– Знаю. Мне и самому не легче.

От этих слов Никколо вдруг смягчился, в его голосе послышалась нежность – казалось, еще немного, и он кинется брату на шею:

– Только любовь спасает нас, если бы не она, я уже давно, наверное, превратился бы в животное… в жабу! И не смотри на меня так! – добавил он в ответ на растроганный взгляд Джулио.

– Девочкам нужна зимняя одежда, – сказал тот.

– Так давай купим, немедленно! Ради них я готов отказаться от новых ботинок! От всего на свете! Готов умереть с голоду!

Во время таких порывов Никколо выпячивал грудь, так что казался еще выше, и принимался метаться взад и вперед, будто в лавке ему было слишком тесно. Довольный собой, он бросал гордые и пламенные взгляды, шумно вздыхая, будто только что спас племянниц от смерти. Он нервничал.

– Девочки – самое святое, что у нас есть. Разве не так?

– Я и сам все время говорю это.

– А Энрико… Он тоже так думает?

– Черт возьми, разумеется!

– И где только его так долго носит?

– Да он всего-то десять минут, как вышел, – Джулио посмотрел на часы.

– Я, пожалуй, пойду, увидимся дома. Не задерживайся! – сказал Никколо.

Оставшись один, Джулио решил подготовить несколько квитанций. В этот момент зашел молодой француз, искусствовед, приехавший в Сиену изучать творчество художников пятнадцатого века, – он каждое утро заглядывал в лавку, возвращаясь из Государственного Архива. По обыкновению хорошо одетый, он держал в руках трость с набалдашником из слоновой кости в золотой оправе. Глаза его были бирюзового цвета, а улыбку обрамляли тяжелые светлые усы.

– Добрый день, синьор Низар.

– Здравствуйте!

– Какие новости?

– Вот, нашел кое-что интересное про Маттео ди Джованни[1]. Просто неслыханно! Это будет настоящим открытием! Не представляете, как я рад!

– Позволите полюбопытствовать? – спросил Джулио.

– Эта находка очень пригодится для книги, над которой я сейчас работаю!

– В таком случае не буду допытываться – лучше вам пока не раскрывать своих карт.

Джулио испытывал какое-то благоговение перед тем, что происходило в жизни других; и ему всегда было приятно, когда с ним откровенничали. Многие считали его человеком, которому можно доверять. Для Джулио же все они были частью того мира, который они с братьями навсегда утратили, запятнав себя подделкой подписей. С некоторых пор он все острее ощущал моральную ответственность за это и не смел требовать от окружающих уважения – оно было бы ему только в тягость. Джулио робел, избегал старых знакомых, чтобы не обмануть их доверие.

Приговор совести вынуждал его замыкаться в кругу семьи; всем же прочим он улыбался, но как-то сдержанно, натянуто, и от этого еще больше страдал. Никколо в друзьях не нуждался и каждый раз упрекал брата, когда тот проявлял к кому-либо чрезмерное радушие:

– Ты ведь понимаешь, что нас с этими людьми разделяет что-то, чего они нам никогда не простят. Так что нечего и нам с ними церемониться.

Джулио слушал Низара, спрятав руки в карманы и не поднимая глаз, – так нищий, проведя полчаса в компании богача, чувствует себя счастливее, чем прежде. Но если бы Низар протянул ему руку для рукопожатия, он почувствовал бы себя неловко.

В тот день Низар, который всегда считал, что сиенцы скупятся на книги, решил немного позлословить и спросил:

– Как идет торговля?

Джулио только покачал головой:

– Не знаю, сколько мы так еще протянем…

В один миг удовольствие, с которым Джулио только что слушал Низара, уступило место боли. Как несправедливо, что он должен терпеть лишения и не может, как его гость, спокойно работать! В голове Джулио то и дело рождались разные планы, от которых он всякий раз вынужден был отказываться – воспоминание об этом больно ранило его самолюбие. Низар тем временем продолжал:

– Хорошо еще, что в прежние времена вы неплохо заработали и теперь не нуждаетесь в деньгах!

Джулио, с трудом сдерживаясь, отвечал:

– Да, несомненно, это была большая удача! Но я, честно говоря, даже думать об этом не хочу. Будь что будет!

Низар, решив, что Джулио, по скупости и мелочности своей, прибедняется, рассмеялся.

– Вы мне не верите.

– Но позвольте, синьор Джулио, не хотите же вы убедить меня, что…

– Я никогда не говорю… то есть будь моя воля – никогда в жизни не сказал бы неправды! – Тут он вдруг погрузился в свои мысли. Низар посмотрел на него и спросил, как заговорщик:

– Может, вы боитесь, что я доложу о вас в фискальную службу, и вам увеличат налог?

В эту минуту дверь отворилась: вернулся Энрико. Сияя от счастья, он держал в охапке фрукты.

– Ну вот, не хватает только горгонзолы! – сообщил он. – А еще говорите, что я думаю только о себе. Только попробуйте еще раз назвать меня эгоистом!

Низару забавно было видеть замешательство Джулио, которое, однако, улетучилось при виде фруктов:

– Да, груши, и правда, восхитительны!

– Ну, я домой? Или нужно еще что-то купить? – спросил Энрико.

Брат кивнул ему на дверь, и тот вышел.

Когда Энрико что-нибудь покупал, то почему-то становился еще заносчивее – на вопросы отвечал сквозь зубы и не считал нужным прощаться.

– Да, изобилие на столе – наша слабость. У нас в семье все такие – даже Модеста, моя невестка, и та пристрастилась к хорошей еде.

Джулио не терпелось поскорее попасть домой: он боялся, что иначе ему ничего не достанется; да к тому же первый, как известно, всегда выбирает самый лакомый кусок. Если бы не Низар, он давно закрыл бы лавку, хотя и ожидал еще одного клиента. Джулио уже жалел, что договорился об этой встрече, и не без досады воскликнул:

– Не понимаю, как люди могут выбрасывать столько денег на жалкую горстку печатных листов! Я сижу здесь целыми днями, как пленник, света белого не вижу – мне и дотронуться-то противно до этих книг! Как было бы здорово сжечь их в один прекрасный день, все до единой!

– Но вы же образованный человек, неужели вы это серьезно?

– Я устал от своей образованности – хватит! Мне сорок лет, а кажется, будто восемьдесят, да что там… все сто! Вижу, вы опять мне не верите!

Низар только развел руками и, улыбаясь, сказал, что охотно верит. Но Джулио уже был в своих мыслях – он не мог вспомнить, купили ли они пармезана для макарон: «Вот уж Никколо разозлится, если обед будет приготовлен не так, как положено!» Он представил себе, как брат будет ссориться с женой, осыпая ее упреками. А потом молча встанет из-за стола и весь день не будет с ней разговаривать. Племянницы, Кьярина и Лола, тихонько посмеются, а Энрико, как всегда, скажет, что это чудовищная бестактность. Джулио замер посреди комнаты во власти собственных фантазий, на лице его было написано довольство.