— О, уже довольно давно… Месяца два будет…
— И он в тюрьме?
— Нет.
— Бежал?
Алексей подошел ближе. Как бы то ни было, трудно вдруг взять и бухнуть всю правду. Что-то удерживало его.
— Садитесь.
Глаза Тамары расширились, зрачки стали огромными и почти поглотили светлый ободок радужной оболочки. Она напряженно уставилась на него.
— Вы можете спать спокойно, он уже никогда не потревожит вас.
В его голосе звучала злость. Петьки нет, а эта продолжает слоняться по свету и красить губы отвратительной жирной помадой, носить шелковые чулочки да еще мечтает о протекции, чтобы получить место секретаря.
— Не потревожит?
— Ну да…
— Как это?
— Его нет в живых, — сказал Алексей.
— Кого нет в живых?
— Петьки.
Напряженное выражение вдруг исчезло с ее лица. Она села и спокойно сказала:
— Это неправда.
— Как — неправда?
— Я ж знаю. Он жив. И придет. Может — сегодня, может — завтра.
— Каким же образом?
— Я знаю, чувствую. Потому что, если бы было так… Нет, я знаю, он где-то здесь, близко, я чувствую. Днем еще ничего, а ночью чувствую… Если бы его не было, я бы так не боялась.
Дрожь пробежала по спине Алексея. Он вспомнил, что ведь когда она впервые рассказывала ему о своих страхах, она говорила то же: нет, он не погиб, он жив, я чувствую, что он где-то близко. И действительно он был тогда близко: в том же городе, на той же улице он остановил тогда Алексея…
Алексей отогнал эти мысли. Глупости, — ведь теперь совсем другое дело.
— И у ворожеи я была… И Фекла Андреевна гадала… Выпало: брюнет с дурными замыслами — вблизи и несчастье над головой…
Он подошел к полке и порылся в своих бумагах. Непонятно зачем, он сохранил маленькую газетную вырезку, короткую информацию, которая завершала эпопею ужаса, какой-то невероятно давний период его жизни, сейчас казавшейся ему чьей-то чужой жизнью.
— Вот прочтите…
Он положил на стол вырезку. Она читала, медленно, беззвучно шевеля губами, как малограмотная. Еще и еще раз. Водила по строчкам пальцем с запущенным маникюром — кровавый лак облупился на ногтях. Словно прочтение этих нескольких строк о вынесенном и приведенном в исполнение приговоре стоило ей невероятных усилий.
— О ком это? — спросила она громко и сурово.
— Как — о ком? Вы же прочитали…
— Петр Обод… Мало ли Петров Ободов?..
— Возможно. Но это — именно он.
— А вы откуда знаете?
— Я его видел.
Она снова встала.
— Где?
— Там, на суде.
— А откуда вы можете знать?..
— Вы ведь показывали мне фотографию. Нет, вам нечего больше беспокоиться, Тамара. Можете спать спокойно, его уже нет.
Она судорожно сжала в руке вырезку.
— Так это — правда? Я вас прошу, Алексей Михайлович, не лгите… Я вас прошу, скажите мне: это правда? Зачем вы пошли на этот суд?..
— Потому что я его тоже знал, — неохотно признался Алексей.
— Вы? Когда?
— Там… В окружении…
— Вы… с Петькой?..
— Да. Поэтому не может быть никаких сомнений. Кончились ваши страхи.
Только теперь он заметил, как она дрожит. Мелкая дрожь охватывала ее постепенно, начиная с ног, сотрясала мелкими, мучительными судорогами. Зубы застучали. Накинутый на плечи платок упал на землю. Она стиснула пальцы так, что кости хрустнули.
— Что же теперь будет?
Она невидящими, страшными глазами смотрела на Алексея.
Он пожал плечами.
— Что с вами делается? Успокойтесь, все будет хорошо. Вы выздоровеете, поправитесь, будете жить нормально, как все люди, без этого вечного страха.
— Как все люди? Как все люди? Значит, он никогда не придет, — сказала она вдруг сухим, безразличным тоном.
— Никогда, — подтвердил Алексей.
— Так как же я буду жить?
— Как это? — удивился он.
— Значит, он никогда, никогда не придет… Петька… Убили его… убили… убили… За что его убили? — крикнула она так, что Ася шевельнулась в своей кроватке и что-то забормотала сквозь сон.
— Как — за что? Вы же прочли, здесь написано…
— Что написано? Значит, так — можно прийти, взять человека, и его уже никогда больше не будет?..
Ничего не понимая, Алексей налил стакан воды.
— Успокойтесь, Тамара. Выпейте воды.
— Я не хочу успокаиваться. Не нужна мне ваша вода… И вы знали и ничего не сказали мне, ни слова, и пошли глазеть, как его судят?..
— Я не думал, что это зрелище будет вам приятно.
— Это уж мое дело, приятно или нет… Но это значит, что я его уже никогда не увижу…
— Тамара…
— Да! А он же сказал — приду. Что бы ни случилось, приду. И я верила ему, и ждала, ждала, а теперь оказывается, что кто угодно мог пойти туда и быть там, только не я… Как же это? Ведь он сказал: что бы ни случилось, приду…
— Тамара, вы ведь так боялись, что он вдруг придет…
— Это мое дело. Жалею, что сдуру сказала вам об этом…
Силы вдруг покинули ее. Она сгорбилась, угасла.
— Вы не сердитесь, Алексей Михайлович, я уж совсем с ума сошла.
— Теперь вы сможете прийти в себя, отдохнуть, — сказал Алексей.
— Как же это? Нет, нет, не может быть, что его так просто взяли и расстреляли… Это какая-то ошибка, какое-то страшное недоразумение.
— Но вы же знаете. Они убивали людей, грабили, устраивали налеты. Вы же не ребенок. Вы понимаете, что конец им должен был наступить.
Она склонила голову, но Алексей не сразу догадался, что она плачет. Крупные слезы капали на стол: одна за другой, все чаще и чаще.
— Не плачьте. Так ведь лучше, — сказал он с трудом.
— Лучше? Может, и так, может, и лучше…
Она отерла глаза тыльной стороной руки, как это делают плачущие дети, и вдруг успокоилась.
— Не сердитесь, Алексей Михайлович. Я так расстроена, это все нервы, конечно, нервы… Так я уж пойду; к Людмиле Алексеевне у меня ведь и дела-то нет, так только хотела посидеть минутку. Так я уж пойду… В самом деле будет лучше…
Он не задерживал ее. Она тихо закрыла за собой дверь. Он взял было книжку, стараясь вникнуть в смысл статьи, но недавнее посещение не давало ему покоя. Он ничего не мог понять.
Не прошло и десяти минут, как на лестнице загрохотали вверх и вниз шаги. Послышались громкие голоса, шум. Он бросился к дверям. На площадку выглядывали соседи, тяжелые шаги поднимались вверх по лестнице.
— Осторожно, осторожно на повороте.
— Повыше, повыше…
— Поднимите-ка с этой стороны…
Он увидел идущую задом дворничиху и шапку милиционера. Оба они и еще какие-то женщины с трудом тащили что-то по узкой лестнице.
— Что случилось?
— Эта, из двенадцатого номера, выбросилась из окна, — сказал милиционер.
— Тамара?
— Она. Осторожно, повыше, повыше.
— Разбилась?
— На месте.
Алексей посторонился, они прошли мимо него, открыли дверь в комнату. В лицо Алексею пахнуло духами и сквозняком из открытого настежь окна. Ноги в шелковых чулках обнажились выше колен, с откинутой головы свисали и тащились по полу длинные пряди волос, из которых выпали шпильки. Рот был широко открыт, словно в крике, и мазки яркой краски в неверном мелькающем блеске свечей сверкали, как капли еще незастывшей крови.
XIX
В дни, когда в воздухе уже пахло весной, мокрые от мимолетных дождей, но еще нагие и холодные, шел ремонт новой квартиры. Он двигался медленно, бывали дни, что рабочие совсем не приходили, — их посылали на другую работу, — или приходили и слонялись из угла в угол в ожидании материала. Алексей злился и ругался, но это мало помогало.
— Вот если б Волчин помог, — тягуче объяснял ему прораб, — было бы легче, он бы постарался, достал… А то откуда мне взять? Нет и нет, вот если бы Волчин…
— Оставьте меня в покое с вашим Волчиным!
— Я ведь ничего не говорю, Алексей Михайлович, а так только, что если бы вы, к примеру, попросили Волчина…
— Пусть уж лучше помедленнее, лишь бы без Волчина…
— Оно, конечно… Это уж как хотите, мне что?
