— И столько еще работаете!
— Отчего же не работать. Есть ради кого работать, есть ради чего работать. Глаза еще ничего, да и руки… Так-то она дрожит, а когда возьму кисть или карандаш, ничего, двигается уверенно. Тесно только, но обещали квартиру. А когда война кончится, может, и мастерская будет.
— Да, да, — машинально подтвердил Алексей.
Профессор только теперь заметил, что в комнате стемнело.
— Я тут болтаю, а уже темно… Сейчас зажжем лампу.
— Если ради меня, то мне уже пора идти. Я и так утомил вас.
— Что вы, Алексей Михайлович, нет, нет, боже упаси! Всегда приятно, когда кто-нибудь заходит. Вы как-нибудь раньше зайдите, я вам покажу, у меня тут еще в сундуке некоторые мои работы. Если вас заинтересуют.
— Разумеется, я хочу посмотреть…
— Ну, так я жду.
— Ася, пойдем.
— Иду, папочка, только посмотри, какой он смешной: съел все галушки и теперь сам, как галушка. Иди посмотри.
Щенок был гладкий и мягонький, как бархатный клубок. Алексей погладил его.
— Ну, до свиданья.
Профессор зажег огарок и проводил их на лестницу.
На лестнице Алексей столкнулся с Тамарой Степановной; он не узнал ее в потемках и только потом осознал, что ему пахнуло в лицо теми же духами, запах которых он почувствовал ночью, когда она приглашала его к себе.
VII
Алексей возвращался домой. Он поднял воротник и ускорил шаги. Дул холодный ветер, на улицах было совершенно темно и безлюдно. Ранний вечер казался глубокой ночью. Людмила сказала, что в этот день она долго будет на собрании, и Ася была одна дома. Алексею хотелось быть там как можно скорее. Еще один переулок, и он уже на своей улице.
— Руки вверх!
Алексей вздрогнул. Окрик был совершенно неожиданным. Он остановился.
— А ну, снимай пальтишко, только без всяких подвохов.
Перед ним выросли две черные тени. Алексей пытался что-либо различить в темноте. «Ах, черт! ни револьвера, ничего… Попался, как идиот».
— Живей, живей, нечего раздумывать, придется попрощаться с пальтишком… Деньжата есть?
— Нет у меня никаких денег, — ответил глухо Алексей. Это была, впрочем, правда.
— Что?
— Говорю, что нет у меня никаких денег.
Ослепительный свет электрического фонаря ударил ему в глаза. Он заморгал. В отблеске, упавшем на одного, Алексей увидел знакомое лицо. Глаза. Запавшие щеки. Ему показалось, что он видит сон.
— Петька! — крикнул он.
— Ну, ну, только без крика… Петька так Петька… Вот встреча… Ты здесь откуда?
Алексей какую-то секунду ловил рассыпавшиеся мысли. Земля словно заколебалась под ногами.
— Чего ты нянчишься? — буркнул второй, которого Алексей едва различал в темноте.
— Тихо, тихо, знакомый встретился, с фронта — понимаешь…
— Раз знакомый, нужно его сплавить.
Слабо сверкнуло дуло револьвера. Петька оттолкнул того, второго.
— Куда лезешь? Я тебе велел шпаер вынимать? Нет? Так не суйся.
— Засыплет.
— Не твое дело. Ну, Алексей Михайлович, встреча, можно сказать… Что ж это вы не в форме? В штатские перевелись? Хватит героя корчить, а? А вы не разбогатели, как посмотрю, на гражданском хлебе… Шинелишка та же… «Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…» Только вот знамени за пазухой нет… А дали вам хоть орден за то знамя?
— Бандит…
— Бандит, вот-вот, бандит… Что, не может партийное сердце вынести бандита, а? Когда по лесам скитались, хорош был и бандит, а теперь с души воротит?
— Ты тогда не был бандитом.
— Откуда вам знать, капитан, кем я был? Я у вас не исповедовался. А впрочем, что было, то прошло…
— Петька…
— Ох, как трогательно!.. Не пройдет номер, не пройдет. Обратиться к совести бандита, старые времена вспомнить. Да потихоньку в карман за револьвером, а?
— У меня нет револьвера.
— Разоружили? Смотрите: Алексей Михайлович — и вдруг без оружия!.. Смешно подумать… И что ж, верно, жена, дети, работа — гражданин как полагается?
— Конечно, и жена и ребенок.
— Ох, как трогательно!.. И вас это устраивает, Алексей Михайлович? А я думал, что вы уже погибли смертью храбрых, за родину, хе-хе.
— Молчи, сволочь!
— О-хо-хо, какой раж!.. Нечего дергаться, Алексей Михайлович, нечего дергаться… А не скучно вам, часом, а? Может, надумаете и к нам присоединитесь? Вы ведь мировым парнем были, а сейчас вон каким стали…
— Обо мне уж не беспокойся… Сам-то какой стал?
— Я? Вольный человек, поймите: никто мне не приказывает, никто в мои дела не вмешивается… Эх, свобода!..
— Фронта испугался, дезертир!
— Фронта? Плюю я на фронт! Вы прекрасно знаете, Алексей Михайлович: смерти я не боюсь. Но любому дураку командовать собою не позволю. Отвык я в те времена, когда мы вместе…
— Погаси фонарик.
— Можно, отчего ж… Захотелось увидеть знакомое лицо, старого друга…
— Я тебе не друг.
— Знаю, знаю… Мои друзья не таковы… Эх, легко вам, белоручкам… Плюнул на человека — и все!..
— Дезертир, бандит!
— Но-но! — Петька наклонился к нему впотьмах. Пахнуло водочным перегаром. — Заткнись, не то — надоест мне, так тебя здесь, под этим заборчиком, и оставлю… Мне терять нечего! Все равно, попадусь — расстреляют.
— Не боюсь я тебя.
— Конечно, конечно… Отважный капитан, ничего не боится…
Откуда-то издали донеслись шаги. Товарищ Петьки заволновался.
— Патруль идет.
— Уж и патруль… Ну, всего, Алексей Михайлович… Советую шинелишку на какое-нибудь пальтишко сменить, а то на другого нападешь, так еще и морду набьет: ради такого тряпья человека опасности подвергаешь.
Прежде чем Алексей успел ответить, они растаяли в темноте, как призраки. Алексей постоял мгновенье, не в состоянии прийти в себя. Шаги патруля прозвучали на соседней улице, и тут с противоположной стороны на высокой ноте донеслось:
«Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…»
Мелодия умолкла, из темноты раздался резкий смех.
Алексей двинулся, ощущая холодную дрожь. Петька, Петька!.. Снова дымилась земля кровавым туманом, снова дышала пасть врага в лесной темноте и тропинки на болотах перепутывались тысячью путей. Мертвые, убитые в ямах, растерзанная девушка на сельской уличке, кровавое пламя пожара над деревней, грохот выстрелов из засады, трясущийся от страха немецкий капитан, молящий на коленях о пощаде, фашистский фельдфебель, пойманный возле ребенка, проколотого штыком… Смрад крови, дикий, ужасающий чад тех дней, когда тот же Петька, не моргнув глазом, с кривой усмешкой на губах косил врагов из своего автомата. Басням, что Москва взята, никто из них не верил, не верил и Петька, — и пониженными голосами у костра в лесу, в затерянные, глухие ночи пели они песню о ней, далекой, свободной, которую никогда не сломить врагу. Мохом затыкал себе Петька рану в боку, смеясь над раной…
А теперь этот Петька брел темной ночью по родному городу, по своему городу, и грабил. Не только грабил — убивал людей, тех самых, за которых проливал кровь в прежние времена. Алексею вспомнились сейчас все россказни о «черной змее», которым он не верил. Теперь он сам взглянул в глаза «черной змеи», — и одним из тех, кто повергал город в ужас, оказался Петька.
* * *
— Это ты, папочка?
— Ты еще не спишь?
— Нет… Я легла, но мне сделалось как-то страшно, знаешь? Я зажгла лампу и жду, когда придешь ты или мама.
— Стыдно, большая девочка, а боишься.
— Нет, я не боюсь, а так как-то… Хорошо, что ты уже пришел! Очень темно на улице?
— Темно.
— Вот видишь, маму проводят, а ты шел один, правда?
— А ты что — хочешь, чтобы и меня провожали?
— Нет, я знаю, а только так боязно…
— Ну вот, чего ж тебе боязно?
— Чтобы на тебя не напал кто-нибудь.
— На меня? Ну, что ты!
— Папа, подойди ко мне.
Алексей присел на край кровати, она схватила его руку и прижала ее к теплой щеке.
— Так хорошо. Посиди со мной, ладно?
