— Поссорились?

— Нет… Из-за чего ссориться? Мы люди смирные, ссориться нам не из-за чего. А вот только муж у нее нашелся.

— Ее муж?

— Да, вот… Он пропал еще в самом начале, а теперь пришло сообщение, что был в плену.

— Приехал?

— Нет, еще не приехал. Но приедет, а тогда что же? Ведь и до несчастья недалеко.

— Вы должны с ним поговорить по-разумному, прийти к какому-то соглашению.

— По-разумному… Редко выходит по-разумному. Мало ли теперь бывает? Чаще револьвером кончается, чем разговором.

— Что же я могу вам сказать?

— Да, я только так. Вы человек интеллигентный, Алексей Михайлович, сами на войне были. Вот я и подумал, а то и посоветоваться не с кем.

— Тут трудно посоветовать. А жена ваша как?

— Да что ж, известно, женщина… Плачет — и все. Прямо истаяла от этой мороки. Не знаю, что и делать.

— А что же она? — нерешительно начал Алексей.

— Это за кем она больше? Да ведь как сказать… Мы уж так привыкли — погиб и погиб, а тут — на тебе!

— Не знаю, что вам посоветовать. А что он за человек?

— Человек как человек. Жили они неплохо. А тут еще сын. Мальчик зовет меня папой, маленький еще, вот и привык, а теперь как?

— Подождите, вот он приедет, поговорите с ним и вы и жена, как-нибудь решите.

— Если бы… Не кончится это добром, — проворчал милиционер, продолжая разгребать носком сапога снег. Алексей не знал, что еще сказать, и молча сжимал зубами папиросу.

— Моя хотела было зайти к Людмиле Алексеевне, спросить…

— Да, да, — обрадовался Алексей, словно это снимало с него ответственность.

— Женщине с женщиной все-таки легче. Только, может, Людмила Алексеевна занята?

— Нет, нет, она наверняка найдет время, — успокоил его Алексей, подумав при этом, что он ведь даже не знает, когда у Людмилы дежурство.

— Так она зайдет.

— Хорошо, — закончил разговор Алексей и протянул ему руку. На него взглянули утомленные, слегка покрасневшие глаза. — А вы плохо выглядите.

Милиционер пожал плечами.

— Да ведь как же. И служба и это все…

— Работа тяжелая?

— Ну, а как же! Нас теперь мало, а в городе, известно, что делается. Вот прошлой ночью задержал я одного, узел тащит, говорю: показывай, что в узле; он наклоняется, будто узел развязывать, а я гляжу, он руку за голенище, а за голенищем финка. Не спохватись я сразу, он бы и выпустил из меня кишки.

— Да, да, — уже не слушая, поддакивал Алексей. Ему снова вспомнился Вадов. Он соображал с минуту: не пойти ли ему на электростанцию, но там пока делать было нечего. И он решил, ни на что не глядя, взяться за работу и подготовить все к пятнице. Вадов, не Вадов, а он свое сделает.

Алексей разложил на столе бумаги и не отрывался от работы ни тогда, когда пришла Людмила, ни потом, когда в дверь постучали и пришла жена милиционера. Людмила тщательно закрыла дверь в комнату, и из кухни доносились лишь неясные отзвуки тихого разговора.

Это была еще совсем молодая женщина, черные глаза придавали ее смуглому лицу горячее южное обаяние. Вертя в руках платок, она шепотом рассказывала Людмиле свою историю.

— Что же теперь будет? Я тут с мужем, и ребенок уже есть, а первый муж жив и приедет. Что же теперь делать? — Она беспомощно подняла на Людмилу глаза.

— А вы… вы этого, нового, теперешнего мужа любите?

Женщина покраснела.

— Ну, а как же, ведь я вышла за него не почему-нибудь, а понравился он мне. Добрый человек… И ничего не скажешь: детей — что моего, что своего — одинаково любит, словно оба его.

— Ну что ж, объясните тому, первому мужу, что так жизнь сложилась…

Женщина заплакала.

— Как же так? Степан столько лет страдал на чужой земле в плену, а теперь приедет, и я ему, как чужая? Может, он болен или ранен был, как же можно?

— Ну, в таком случае, скажите тому, с которым сейчас живете, что возвращаетесь к первому мужу.

— Аркадию-то? А он плачет и плачет: бросишь ты меня, говорит, одного меня оставишь… Он добрый человек, такой тихий, даже смотреть жалко, как мучается. Да и девочка ведь у нас…

— Нужно же как-нибудь решить.

— А… По закону как?

— По закону? — Людмила подумала. — Не знаю. Хотя, постойте, по закону, наверно, остается в силе первый брак, развода ведь не было.

— Какой там развод? Пропал и пропал…

— Извещения о смерти вы не получали?

— Нет… Вот только что без вести пропал… Мало ли их тогда пропало, в самом начале? Он еще в киевском окружении… Вот и считалось, что погиб. По закону, значит, вот как. Только как же Аркашу оставить?

Людмила потеряла терпение.

— Надо кого-то выбрать. Что ж, вы обоих любите, что ли?

Та задумалась, глядя куда-то в угол за печкой.

— Обоих? Может, и обоих… Потому что я как подумаю, что Степан, ну и опять же Аркаша… Нет, нет, как это можно выбрать? Ведь и тот муж и этот муж… и дети…

— Не можете же вы все вместе жить? Как же другие-то? Ведь и с другими случалось, не одни вы.

— Конечно, не мы одни. Это уж как у кого. Вот у нас на фабрике одна замуж вышла. А муж вернулся и того застрелил… А сам в тюрьму пошел… Теперь — ни одного, ни другого… А она — с ребенком и еще беременна от того, второго, которого застрелили.

— Ну, не обязательно же все решать убийством, — заметила Людмила.

— Конечно, не обязательно… Бывает и иначе. Пришел, увидел, плюнул и пошел… А другой вот случай, тоже у нас на фабрике: того, второго, бросила, хоть он куда лучше, а тот, первый-то, пьяница и лодырь, а ведь за ним пошла.

— Вот видите, можно же как-то решить.

— Да… Вот только как? Аркаша у меня такой добрый. А опять же Степан… Кто его знает, какой он придет оттуда? Без малого четыре года. А раньше-то был такой, знаете, деликатный, заботливый.

— А вы подождите, пока он приедет. Тогда вам легче будет что-нибудь решить.

— Когда приедет? Может, и так. А вдруг они начнут стрелять? Степан-то хоть и деликатный, ну тоже, как рассердится, не подходи! Аркаша скандалов не любит, да ведь кто его знает, как оно выйдет.

— Это уж ваше дело смотреть, чтобы не довести до несчастья.

— Да, да… Только… И Степан… И Аркадий…

Она комкала в руках платок. Слезы лились из ее глаз тихо, без всхлипываний, без рыданий, как два ручейка, оседали на длинных черных ресницах и склеивали их в лучистые стрелки.

Обе забыли, что Алексей может их слышать, и давно перешли от шепота к разговору вслух. Он оторвался от своих чертежей и хотел было крикнуть, чтоб они говорили потише. Но его вдруг заинтересовали доносящиеся из-за двери слова. В голосе женщины было столько детской беспомощности, такие кроткие, мягкие интонации, что он стал внимательно слушать. Что же ответит Людмила? Нет, это не то, что нужно. Он забыл, что сам не смог ничего посоветовать милиционеру, и будто почувствовал обиду на Людмилу, что и она не находит ответа. Чего он собственно хочет от нее? Ах, пусть бы она хоть заплакала с той, хоть бы посочувствовала, пожалела о ее судьбе. А в ее голосе слышалось только нетерпение и больше ничего.

Людмила смотрела на заплаканную женщину, и в ней просыпалось возмущение. Эту сидящую здесь женщину любили оба — и тот, который нашелся после трех лет отсутствия и тотчас дал ей знать, что жив и приедет, и этот, другой, который полюбил ее ребенка, как своего, и теперь приходил в отчаяние от того, что, быть может, придется расстаться. «Попробовала бы ты, как я, — думала она, глядя прямо в заплаканные черные глаза. — Попробовала бы ты, как я, ждать и дождаться того, что у любимого человека не нашлось для тебя ничего, ничего — ни чувства, ни слова, ни дружбы, чтобы он ходил по дому, как чужой, злой и раздраженный. Попробовала бы ты, как я…» — И собственное горе казалось ей гораздо больше, чем чье бы то ни было. Что это за беда? Обоих любит эта черноглазая женщина, — разве это любовь? Ни один из них не заполнил целиком ее сердца, ее мыслей, она не могла решиться, кого из них бросить. Что же это за любовь? И лишь теперь Людмиле впервые подумалось не как о нормальной, обычной вещи, а как о своего рода заслуге, что ведь Алексей был единственный в ее жизни, и его никогда не только не заслонило ничье лицо, ничьи слова, ничьи чувства, но все остальные просто не существовали для нее, хотя она встречала людей и красивее и лучше его. Но ему все равно, ему до этого нет дела, он не думает об этом, все это в его жизни ничего не значит. Вот и теперь он сидит там, за дверьми, и наверняка злится, что к ней кто-то пришел. Она бессознательно снова перешла на шепот, и жена милиционера, которая сказала уже все, что хотела сказать, слушала, тупо глядя куда-то в угол за печкой.