— Пришел день гнева его, и кто может устоять…
Мрачные женские деревянные голоса подхватили:
— И задрожит земля, пристанище греха и разврата…
Ася прижалась к матери. Онемев от изумления, Людмила смотрела на происходящее. На вошедших никто не обратил внимания. На низком столе вытянулся мертвый Вовка. Руки сложены. Свечи отбрасывали на его худое, заострившееся лицо неверные тени. Он казался длинным, как взрослый мужчина. В стороне уже стоял прислоненный к стене гроб. Пахло воском и сосновыми досками. Мрачно и монотонно звучали многократно повторяемые хором женщин слова. Лица серые, морщинистые, лица с подпухшими глазами, лица с ястребиными носами, лица отечные и худые, с ввалившимися щеками, все разные и все же чем-то похожие — горящие, беспокойно блуждающие глаза, хитрые и злые, как глаза притаившейся кошки.
Ася вцепилась в руку матери. Другой рукой она машинально терла апельсин, и Людмила почувствовала на мгновение свежий запах, заглушивший чад свечей и запах грязной одежды.
— Пойте, сестры мои, пойте, ибо предстает душа новопреставленного перед господом, идет на суд душа покойного… И страшен гнев господень, и содрогнутся горы, и реки выйдут из берегов, когда гнев господень поразит землю…
Старухи склонились, закачались словно уже подул вихрь этого гнева господня, и вновь зазвучало гнусавое монотонное пение. Людмила шевельнулась, но из-под бурого платка тотчас упал сердитый, призывающий к порядку взгляд, и она снова приросла к грязным доскам пола. Шуршали страницы. Усатый мужчина быстрыми пальцами искал в разбухшей от частого употребления, истрепанной книге знакомое место. Он поднял налитое кровью лицо мясника, и пение мгновенно умолкло. Мужчина читал. Звучали страшные и непонятные слова апокалипсиса, и женщины с тяжким вздохом склоняли головы, словно пригибаемые вихрем, идущим от неясных грозных пророчеств.
— Ибо…
На миг Людмиле показалось, что она видит все это во сне. Где они, куда они с Асей попали? Словно стертые чьей-то упрямой рукой, куда-то исчезли века, и в лицо пахнуло горячее дыхание пустыни, по которой шли изможденные фанатики, с горящими глазами, бичующие собственные, распаленные похотью и голодом тела, ранящие руки о тернии. Словно земля стала вращаться в обратную сторону, и вот по дорогам идут вереницы флагелянтов[2]. Монах в мрачном соборе читает пророчество об антихристе, и толпы падают ниц, царапая ногтями грудь.
Так и здесь, в этой грязной комнате, куда дневной свет едва пробивался сквозь муть стекол и тщетно соперничал с пламенем убогих свечек, упала на колени серая толпа старух и со стоном, с причитаниями, с почти звериным урчанием билась лбами о прогнившие доски пола. Над этими склоненными, как колосья на ветру, женскими головами Людмила видела налитое кровью, вполне земное, бычачье лицо мужчины и его маленькие зоркие, черные, как ягодки можжевельника, глаза, то и дело отрывавшиеся от страниц книги и обводившие припавшую к земле паству. Изумление постепенно проходило и начал нарастать гнев. Она шагнула вперед, чувствуя сжимающую горло ярость и готовность броситься на этого заправилу, выхватить у него из рук рваную, засаленную книжку, разогнать банду, собравшуюся вокруг тела умершего мальчика, как собирается вокруг добычи стая воющих шакалов. Но вдруг почувствовала в своей ладони маленькую, вспотевшую ручонку Аси. Ведь с ней ребенок, а кто знает, на что способны опьяненные фанатизмом, распаленные апокалипсисом бабы и этот мясник, ведущий на их страстях какую-то вполне практичную и выгодную для себя игру.
Ася заметила вчерашнюю тетку. Старуха стояла на коленях, била себя в грудь, ее ввалившиеся губы что-то беззвучно бормотали, и Ася невольно подумала, что за ее грязной, бесцветной кофтой спрятано кольцо с прозрачным камнем, в котором таился отблеск чистого неба.
Вдруг дверь с шумом распахнулась. На пороге, слегка покачиваясь, стоял высокий мужчина.
— Это отец, — шепотом объяснила Ася.
Женщины поднялись, все лица обернулись к вошедшему. Пахнуло холодным воздухом, пламя свечей заколебалось, заморгало. Читавший евангелие мужчина оборвал фразу. Тетка гневно дернула кофту на груди.
— Тиии-ше!..
Но человек на пороге наклонил голову, как нападающий буйвол. Мощная рука сжалась в кулак.
— Что за тише? Я у себя дома!.. А ну-ка, убирайтесь отсюда вон. Слышите? Вон, говорю!..
Черноусый поспешно захлопнул книжку. Тетка вскочила на ноги.
— Молчи, старый пьяница, не вводи людей в грех! Не видишь, что панихиду служим?
— К чертям вашу панихиду! — заорал тот. — Ну, ты чего дожидаешься, бычище?.. Чтоб я тебе все кости пересчитал?.. Убирайся-ка со своими бабами и чтоб ноги вашей тут не было.
Женщины беспокойно задвигались.
— Да вы что? Что на пьяницу смотреть! — крикнула тетка.
— Я тебе покажу пьяницу. Сама сколько мне водки таскала, чтоб я не мешал тебе в твоих делишках, старая ведьма! Хватит! Парня в гроб вогнала, хватит! Убирайтесь! — крикнул он так грозно, что женщины стали бочком пробираться к двери. Мужчина с книжкой в руке стоял в нерешительности.
— А ну, марш, не то милицию позову!
— Смотрите на него, какой скорый! Давай зови, зови свою милицию, — сорванным, охрипшим от гнева голосом заорала тетка. — Увидим, кому от этого не поздоровится!..
Но апокалипсический «лектор» уже быстро удалялся, пытаясь сохранить достоинство, а перед ним и за ним, торопливо выскальзывали женщины, бросая на разъяренную старуху сочувственные взгляды. Мигали и снова разгорались колеблемые струей воздуха огоньки свечей. Лишь теперь пришедший заметил Асю и Людмилу.
— Это вы приходили к Вове?.. Узнаю, узнаю…
— Я ему апельсин принесла, — прошептала девочка.
Тот тяжело опустился на стул.
— Апельсин… Теперь уж ему никакие апельсины не нужны, моему мальчику… никакие апельсины. Уж не есть их ему, девочка, не есть…
Он уронил голову на грудь. Он был явно пьян, мысль его работала тяжело, с трудом преодолевая водочные пары.
— Извели парня. А такой был способный, такой способный мальчонка…
— Такой же лодырь, как ты! — прошипела забившаяся в угол между столом и окном тетка.
— А ты молчи, баба! Сама больше всех виновата…
— Я? Это я-то? А ты что? Бандита вырастил…
— Молчи, баба! Как не стыдно! Еще похоронить не успели…
— Ну и что ж! Все помрем, — проворчала она угрюмо. — Конец света наступает, антихрист вышел из адских вод, чтобы править миром…
— Хватит! — крикнул он, стукнув мощным кулаком по столу. — Не суйся со своим антихристом, сама ты антихрист вместе со своей шайкой. И хватит этого, пошла вон. Ступай к своему «брату», к своим «сестрам», чтобы глаза мои тебя больше не видели.
— А что ж ты думаешь? И уйду… Уйду… — прерывающимся голосом сказала старуха.
— Ступай, ступай! Увидим, как тебя там примут, когда ты не будешь им все из дому таскать, а у них просить придется. Увидим…
— Не беспокойся, не пропаду, — проворчала она мрачно.
— Что ж, увидим… Посмотрите, на что это похоже, — обратился он к Людмиле, выразительным жестом показывая на комнату. — А ведь было все, как у людей. Все утащила — коврик, подушки, одеяло… Тарелки были, ножи — все забрала, тому быку отнесла.
— Молчи, не смей!
— Как так — не смей! А я вот смею. Не знаю, что ли?.. Нашел себе жулик работу — глупых баб дурачить. И живет, жиром обрастает да посмеивается над ними в кулак. Вы же видели, какая морда — чуть кожа не лопается. Подумал бы кто, что набожный, — обратился он к Людмиле. — Бабы с этой войной совсем одурели, вот он и тянет с них…
— Самогонщик, — просипела, давясь от злости, старуха.
— Ну что ж, иди, иди, доноси! Самогонщик так самогонщик… Давно уж и быльем поросло, я при немцах самогон гнал: надо же было жить, — пояснил он, обращаясь к Людмиле. — Но этому уже давно конец, — добавил он.
— Только ли при немцах? — язвительно заметила женщина.
— Да ты меня не попрекай — когда да когда! Кончено, говорю. Ну и убирайся, чего стоишь?
