— А я и говорю: Тамара одна сидит, сосед тоже, кажется, сегодня один, зайти, говорю, пригласить. Если Людмилы Алексеевны нет, кто ж ему чаю даст? Поздно уж, наверняка чайку хочется.

Она мелкими глотками прихлебывала чай. Тамара открыла шкаф и достала тарелку с сухим печеньем. Глаза старухи блеснули.

— Печенье… Сухое, но я размочу в чаю…

— Может, вы лучше возьмете с собой, Фекла Андреевна? — предложила грубовато Тамара.

— Ну что же. В самом деле возьму с собой, дома потихоньку съем, а то что мне вам, молодым, мешать.

— Вы нам не мешаете, — сухо возразил Алексей.

— Нет… Я уж знаю. Старым старое, молодым молодое… Дай-ка, душенька, еще вот этого… Сама пекла? Очень удалось печенье, рассыпчатое… Ну, так я пошла, покойной ночи.

Тамара выпроводила ее в коридор, и Алексей слышал, как они перешептывались там. Ему стало не по себе. За каким чертом он сюда пришел?

Тамара вернулась и засуетилась у стола.

— Пейте, пейте, Алексей Михайлович, чай хороший, мне один знакомый с фронта привез. Хоть и говорят, что крепкий чай портит цвет лица, а я люблю.

— Вашему цвету лица, видно, не вредит, — нечаянно сказал Алексей и рассердился на себя, увидев, что это принято за комплимент.

Тамара улыбнулась и опустила глаза.

— Что вы, что вы… Раньше, до войны, действительно… А теперь…

На стене висела мандолина.

— Играете?

— Да, немножко, себе аккомпанирую.

— Так вы и поете?

— Так, по-домашнему… Когда грустно, лучше всего, запеть, на сердце легче становится, правда?

— Не знаю, я никогда не пел.

— Жаль, а я как раз думала: Алексей Михайлович, наверно, хорошо поет.

— Почему? — улыбнулся он.

— Не знаю, так… И голос у вас такой… точь-в-точь, как у людей, которые поют. Так, может, спеть вам?

— Пожалуйста.

Она сняла со стены мандолину и уселась в плетеное кресло. Заложив ногу на ногу, она показывала безукоризненные шелковые чулки и уже поношенные заграничные туфельки. Алексей опять невольно вспомнил, что о ней рассказывали. Зазвенели струны, слабый, но чистый голосок начал:

Алексей вскочил, едва не сбросив чашку со стола. Тамара испугалась.

— Что случилось?

— Почему вы начали это петь?

Она растерянно опустила мандолину на колени.

— Так как-то… Не нравится вам? Нет, нет, уже не буду… Я знаю, как это бывает, когда чего-нибудь не переносишь… Или какое-нибудь воспоминание, или что… Почему вы так побледнели, Алексей Михайлович? Может… У меня здесь есть немного наливки, попробуйте.

Алексей выпил наливки. Тамара оживилась.

— Я знаю, что-то вдруг кольнет человека… А вы даже побледнели. Какая-то тайна? Верно, любовная…

— Глупости говорите, Тамара.

— Почему глупости? Вы такой красивый, Алексей Михайлович.

Она налила себе и гостю наливки. После первой рюмки яркий румянец сразу разлился по ее гладким, словно детским щекам. «Видимо, быстро пьянеет», — подумал Алексей.

— Только глаза у вас сердитые и улыбаетесь вы редко.

— Я вижу, что вы сделали много наблюдений над моей наружностью, — заметил он насмешливо. — И когда только вы успели?

Она плотнее закуталась в накинутую на плечи белую шаль, словно ей стало холодно.

— Ну, почему же? Много ли нужно, чтобы заметить некоторые вещи… А я люблю присматриваться к людям. У меня, например, был один знакомый…

— У вас вообще, кажется, было много знакомых? — спросил он грубо, охваченный непонятной злобой.

— Я вижу, что и вам на меня наговорили. Не верьте, Алексей Михайлович, эти подлые бабы со света сжить готовы от зависти!

— В чем же они вам завидуют?

— В чем? Во всем. Что я душусь… А эти духи мне знакомый с фронта привез… Что все-таки одеваюсь… А никому нет дела до того, что я иногда ночами сижу, чтобы починить, выстирать, выгладить. Стараюсь быть на человека похожей, а всем это глаза колет. Но вы добрый человек, я знаю, и не станете обращать внимания на сплетни. Им только бы посплетничать! Да еще в таком доме, как наш, где столько народу. И заступиться за меня некому, так что это легко. А вот когда управдом четвертый раз женится, ему никто слова не скажет, ему все можно…

Теперь уже Алексей сам наливал и себе и ей.

Будет опять болеть голова, и нога, как всегда, на другой день будет больше ныть, но пусть. Он давно не пил, — с той самой встречи с Торониным, — и теперь ему захотелось почувствовать туман в голове, болтать о пустяках, хоть на минуту освободиться от этих сжимающих голову железных клещей.

— Эти чулочки вам тоже знакомый подарил?

— Эти? Нет… Хотя да, действительно, что ж тут дурного? Ходить всегда в бумажных? Сразу иначе выглядишь, когда приличные чулки наденешь, правда?

В ушах Алексея неприятно зазвучало это Асино словечко «правда?». Он помрачнел.

— Вы что нахмурились, Алексей Михайлович?

— Так, ничего, Тамара Степановна.

— Почему вы называете меня так официально? Зовите лучше Тамара. А я вас — Алексей. Можно?

Он не отвечал. Ему вспомнилось, что Людмила может каждую минуту вернуться, что Ася осталась одна в квартире, и он поднялся.

— Пора идти.

Тамара вскочила.

— Как, уже? Вы же только что пришли!.. Посидите, посидите еще немножко…

Она загородила ему дорогу. Тамара была ниже его, и ей приходилось поднимать голову, чтобы взглянуть ему прямо в лицо. Щеки ее покраснели, на висках пульсировали жилки, краска с губ с одной стороны стерлась, и казалось, что губы немного искривились. В ее глазах отражалась немая мольба.

— Алеша, останься, — шепнула она ему прямо в лицо и схватила за рукав.

— Что вы, что вы, Тамара Степановна?

Он застыл в изумлении от такого недвусмысленного предложения, женщина всем телом прильнула к нему.

— Останься… Останься со мной, не бойся, я не буду за тебя цепляться, я не из таких… Я просто не могу, не могу оставаться здесь одна, — шептала она в отчаянье…

— Успокойтесь, — сурово сказал Алексей и посадил ее на стул.

Она склонилась к столу и заплакала, не закрывая лица. Слезы капали на стол, на зеленую плюшевую скатерть и застывали на ней темными круглыми пятнами. Она машинально размазывала их пальцами.

— Теперь вы будете думать обо мне то же, что и все… А что я могу поделать? Все у меня выходит не так, как хочется…

Вдруг слезы прекратились, и она подняла на Алексея улыбающееся лицо.

— И я вам, значит, нисколько не нравлюсь? Ни столечко?..

Он пожал плечами.

— Вы красивая, Тамара Степановна, и сами это хорошо знаете.

— В чем же дело?

В чем собственно было дело? Его попросту не влекло к ней. Он даже удивился, до какой степени не влекло.

— А я уже давным-давно, как только в первый раз вас увидела, подумала… А вы — ноль внимания… Сегодня вот в первый раз зашли посидеть. Правда, тут приятно? И тепло, я два раза в день печку топлю, страшно люблю, чтобы тепло было.

— Вы не работаете?

— Как так? — возмутилась она. — Конечно, работаю. В бельевой артели — и шью и вышиваю.

— И до войны там работали?

Она съежилась и исподлобья взглянула на него.

— До войны? Нет… Эту артель только теперь организовали. А до войны… Я училась, кончила десятилетку.

Он лишь теперь осознал, что она и в самом деле еще совсем молоденькая. Ее манера притворяться взрослой, ее аффектированные гримаски и жесты скрывали возраст, но теперь он увидел, что кожа свежа у нее свежестью молодости.

— А ваш муж? Вы ведь были замужем?

— Была… Мой муж на фронте.

— Пишет?

Она закуталась в шаль до самого подбородка.

— Нет… С сорок первого года не пишет, с лета. Но он приедет, — сказала она шепотом, словно доверяя ему тайну, и ее глаза расширились. Они стали почти черными, зрачки поглотили голубую кайму радужной оболочки.

Алексей заметил, что не надежда покрыла бледностью ее лицо, а непреодолимый мучительный страх.