Бьянка, исчезнувшая на некоторое время, вновь появилась, таща за палец какого-то проходимца ее возраста. Ну просто таинственный паж, которого Лоузи вывел в своем «Дон Жуане».

— Ты знаешь, он здесь живет. Бьянка устроила его у себя, он меня немного пугает. А тебя нет?

Мне пришла в голову мысль о способе, которым моя бабушка, как мне рассказывали, отбивала атаки возлюбленных красавицы Жизели… Какие скачки мысли сегодня!

— Он слишком красив, все из-за этого?

— Слишком красивыми никогда не бывают.

Может быть, именно безапелляционными суждениями такого рода Колетт и покоряла всех, кто желал ей покориться? Ее голос прозвучал властно, и его услышали. Головы повернулись в нашу сторону. Медленное движение, как у рыб или у сомнамбул, изменило диспозицию сцены. Нужно иметь хорошие данные, чтобы двигаться так хорошо. Кошки, рыбы, манекенщицы, сомнамбулы: сколько сравнений надо мне еще, чтобы выразить свое удивление? Даже Жос становился здесь другим человеком, прежним человеком, о существовании которого я даже не подозревала. «Мне развалина, — со злостью подумала я, — а Колетт — милый утомленный денди…»

Очевидно, подошло время чествовать Жоса, ради которого и был организован обед. Колетт, которая любила его, ужаснулась, когда, вернувшись после шести месяцев, проведенных в Бразилии, увидела его побежденным. Ничего такого она мне не сказала, но это разве не было видно без слов? А разве у нее не было возможности что-нибудь сделать с контрактами, а затем отнести куда-нибудь еще легенду и права Жиля? Она закрыла двери своего дома для Брютиже, это все знали, но к ней постоянно приставал и Мезанж, и сам Ленен. Обед приобретал, если поразмышлять в этом направлении, другой смысл. Отстранение Жоса могло вернуть Колетт свободу — с хорошими адвокатами…

Так как Жос заговорил, Колетт сделала неуловимый жест, пошевелила рукой, и все замолчали. Жос насмешливо посмотрел вокруг себя. «…Я что, должен отойти к камину, Колетт?»

Реми скользнул ко мне. Сначала я не очень обращала внимание на то, что говорил Жос. Я затаила на него обиду: со времени своего возвращения он сбивал меня с толку. Я ничего не смыслю в скользящих привязанностях, в увертках. У меня складывалось впечатление, что со мной осталась не лучшая его часть. Реми заставил меня слушать Жоса: «Твоего приятеля заносит», — шепнул он мне на ухо.

Жос говорил медленно, с трудом подбирая слова. Когда он встретил взгляд Колетт, она ему улыбнулась.

«…Я зачарован виллами «Сменядовольно». Я никогда не мог бы себе представить, какая у меня будет старость.

Тщетно перебирал я допустимые гипотезы, проецировал в будущее имеющиеся линии, рисовал себе профиль карьеры, план жизни — ни одна из картин не сцеплялась с действительностью. Из этого своего бессилия я совершенно естественно заключал, что я молод. А что бы вы сделали на моем месте? Молод надолго. Молод навсегда. Привилегия, которая меня даже не поражала. Люди, которые со мной общались, видели перед собой сорокалетнего, потом пятидесятилетнего, все менее и менее свежего мужчину, и из этого видения они делали вывод, который напрашивался. Но они ошибались. Они не видели меня таким, каким я был: не бессмертным — что было бы банальным, — а молодым. Молодой человек пятидесяти, вот-вот шестидесяти лет, которого раздражали проявления почтения, которого возмущали редкие телесные усталости. Все изменилось в тот день, когда, внешне став старым человеком, я заметил, что старость так и осталась для меня непостижимой… Я потерял свое будущее, как некий человек потерял свою тень. Однако я достаточно здравомыслящий человек, чтобы понять, что это будущее и стало сегодня моим настоящим. Мне говорят это зеркала… Мне говорят это ваши лица… Мне не удается поверить в свое настоящее … сегодня… завтра… Дыра, пустота находятся уже не передо мной: я уже внутри…»

Жос говорил со старательностью человека, который не повторяет сформулированное у него в мыслях утверждение, а пытается, слово за словом, обрисовать свои ощущения. Даром что я не была завсегдатаем салона с ширмами из черного лака, я догадывалась, по несколько шокированному выражению напряженных лиц, что Жос перешел допустимые границы. Но, находясь в замешательстве, люди, присутствующие в салоне, испытывали достаточно уважения или симпатии к Жосу, чтобы он мог продолжить подбирать слова.

Когда же он начал говорить о Клод?

«…Моя жизнь после нее, или ее жизнь после меня, я часто себе это представлял. Несмотря на то, что мое будущее куда-то ускользало от меня, я был в состоянии представить себе будущее нашей любви или, если предпочитаете, последующие дни нашей любви, представить себе их со страхом и ужасом, но в то же время и с безжалостной точностью. Разумеется, реальность оказалась ни в чем не похожей на мои кошмары. Я боялся, что жизнь будет невозможна, но я открыл, что выжить почти легко, а дальше — серая, без вкуса жизнь… Универсальная тошнота, но почти приятная».

Полулежащему с предельной грацией министру удалось взглянуть на часы так, что никто не заметил. Жос теперь пытался поймать хотя бы один взгляд, но все наши лица были опущены, выражая глубокую сосредоточенность. Его полуоткрытые губы дрожали. Колетт Леонелли наклонилась над огромным низким столом и протянула к нему руку, но так далеко от него, что он не мог ее пожать. Бьянка встала, наполнила бокалы, предложила их. Молчание затянулось, заполняемое только жестами Бьянки, шелестом ее платья, звуками оседающих поленьев, которые шевелил маленький желтый человек. Мне хотелось встать и завыть. Реми сильнее сжал мою руку.

На улице он тоже не отпускал меня. Мы ушли первыми. На пороге я испытала сожаление: квартира Колетт показалась мне гротом, утопающим в духах, темным и золотистым, который продолжался и снаружи, теряясь далеко в ночи сада, в глубинах волшебного и обманчивого города, гротом, который я не сумела изучить и откуда бежала, торопливо, тайком. Колетт, непроницаемая, обняла нас. «Бедный Жос», — прошептала она; она тоже покинула его.

На следующий день Реми отвез меня в Шаман во второй раз. Мы не предупредили заранее о нашем визите, чтобы не заставлять домашних специально готовиться к нашему приезду. «Мне не нравится, когда у мамы эти ее голубые волосы», — сказал Реми, смеясь. В действительности же они у нее желтые с сединой, и она занималась садом в грубых рабочих перчатках. Сторожу уже осточертело присматривать за исступленными Вольтером и Руссо, осаждавшими овчарку за оградой его домика. «Вы хотите ее пристроить? — спросил у него Реми, — я возьму ее у вас…» Вот таким образом мы поместили собаку на заднем сиденье «универсала», в котором Реми решил отправиться в обратный путь. У него на этот счет была своя идея. «Ты ненормальный!» — заявила г-жа Кардонель.

— Ее зовут Зульма, — сказал сторож. — Так решили дети.

Собака сидела в машине, навострив уши, и следила за нашим разговором с необыкновенным вниманием. Когда мы приехали на улицу Шез, она побежала впереди нас по лестнице, выгнув спину. У овчарок особая, свойственная только им, манера осторожно взбираться по ступенькам, держа нос на уровне ковра. Она остановилась на третьем этаже, обернулась, подождала нас. «Ну вот, она сделала свой выбор», — констатировал Реми. И позвонил в дверь Жоса.

Во время обеда у Леонелли он рассказал Реми о собаке в Бегюде. Огромная то ли ирландская, то ли пиренейская овчарка, одна из тех лохматых анархистов, породу которых он всегда путает, но представляет их себе как хороших спутников, друзей семьи. Он заметил ее, сбитую скорее всего машиной, в траве, на обочине. Это было при въезде в деревню, а Жос ехал медленно. Даже не деревня, а селеньице из десяти домов, называющееся Бегюдом. Между Динем и Монпелье по крайней мере деревень двадцать носят такое название.

Собака уже давно покинула этот мир. Она лежала на боку, вытянув лапы и демонстрируя мудрость и покой, какие встречаешь только у мертвых. Эта безмятежность вводит в заблуждение автомобилистов, которые, увидев таких собак и считая, что они спят, замедляют ход и объезжают их. Иногда, если хорошенько приглядеться, заметишь немного испачканные кровью ноздри и пасть. Да еще над ними кружат мухи.