Но предприятие, предложенное Вам, — рациональная эксплуатация приемов, пародия (с французскими акцентами) на американскую модель, которую все якобы презирают, — это дело не для Вас. Вы скомпрометируете и свое перо этим бумагомаранием, и свою репутацию. Вы скажете мне, что в нашем маленьком обществе все забывается? Я Вам отвечу также серьезно, что ничто никогда не остается в нем неизменным. Писатель, сбившийся с пути один раз, будет за это осужден навсегда. Вот почему не просите меня, если вы продолжаете настаивать на своем проекте, издать ваш сериал: именно из дружеских к Вам чувств я стараюсь уберечь Вас от этой смеси жанров и иерархического беспорядка, на которых Вы ничего не заработаете. Я, конечно, не питаю иллюзий, но профессиональная честность обязывает меня написать здесь Вам черным по белому, что если Вы возьметесь за этот проект, то я могу лишь вернуть Вам свободу. Другие, менее щепетильные, вероятно, воспользуются ею.

Возможно, Вы будете удивлены, что я так рьяно выступаю против мероприятия, инициированного группой и людьми, которые, будучи в некотором роде моими хозяевами, могли бы ждать от меня большего понимания. Однако, не говоря уже о том, что представители «Евробука» в составе совета ЖФФ всегда уважали мою свободу, я выступаю отнюдь не против телевизионного сериала как такового, а против идеи опубликовать производное от него печатное крошево. ЖФФ оценивается пропорционально моей осторожности, и именно из осторожности я пытаюсь привлечь Ваше внимание к опасностям, которые Вас подстерегают. До сих пор я с дружеским чувством администрировал Ваше литературное творчество и теперь я не хочу способствовать его упадку. Я уверен, дорогой Блез, что Вы это понимаете, а также понимаете, какими побуждениями я руководствуюсь, отправляя его Вам.

Ваш друг Жос Форнеро»

Я спрашиваю себя, зачем подчеркивать, что это письмо было «продиктовано»? Чтобы поиграть в патрона? Мне никогда не удавалось привести в порядок свои мысли или аргументы, глядя, как какая-нибудь Ивонна или Флоранс сосет свой карандаш. Бедной Луветте придется чертовски помучиться, когда она будет разбирать мои записи. Она знает, что свои важные письма — те, которые стоили ей прозвища «Мадемуазель Шампольон» в еще большей степени, чем прозвища «святая Тереза» (потому что она любит расставлять на моем столе розы), — так вот, что свои важные письма я всегда пишу сначала в виде черновика, причем в самое невероятное время, который я затем кладу на машинку, когда ее нет. Ненавижу, когда она вздыхает. Но на этот раз вздох ее будет оправдан. Сноски, отсылки, зачеркивания, пометки делают мою прозу нечитабельной. Наверное, я напрасно так расписался, давая Блезу время прийти в себя и набрать аргументов в пользу проекта. Я должен был бы просто написать: «Это не для Вас и не для меня. Откажитесь!» Может быть, это смутило бы его. Если серьезно, то это значит: Ланснер, Буланже или Коэн предложат ему сто кусков, и он сдастся. Взывать к чести и достоинству — глупейшее занятие. Может быть, мне не следовало говорить о «Сильных мира сего», о «Господней воле», то есть о реалиях моей профессии, а надо было ограничиться, как принято, общими словами и принципами?

Как же мне хочется вдруг открыть наугад какую-нибудь рукопись и прийти в восторг… О, крестильная вода, о, давно забытое биение сердца, еще не умершая молодость и текст… текст. Вот тебе, на, радуйся, наслаждайся, идиот!

Жос Форнеро был уже во дворе, уже почти вышел на улицу Жакоб, уже гладил мимоходом рукой, не задумываясь, одного из двух изрядно облезлых львов, обрамлявших дверь «частной лестницы», но развернулся, опять поднялся на третий этаж, подошел к машинке Луветты и взял там черновик письма к Боржету. Стоя у камина, он добавил следующее:

«Р. S, — Дорогой Блез, уже очень давно запас Ваших «Мертвых планет» почти иссяк. Кое-какое количество экземпляров, достаточное, конечно, чтобы удовлетворить спрос, еще лежит на складе, но их обложки потускнели. Я сегодня же отдам распоряжение переиздать их в новой синей обложке, которая Вам так нравится. Только не надо усматривать в этом жесте желание оказать на Вас какое-либо давление. С дружеским приветом.

Ж.»

Оп! С одного взгляда зажегся. Не моего, его взгляда. Я даже избегала встречаться с ним взглядом. Хотя бы потому, что я не чувствовала себя в форме, завернутая в шаль цвета сажи, а тут еще его благоверная расстреливала глазами все, что двигалось. Момент был не самый подходящий, чтобы оживлять нежные воспоминания. Впрочем, нежные…. Это сильнее меня, и я злюсь на него за это. Мои бывшие мужчины — это, как правило; гигиена, юмор, мое высокое мнение о себе: я дружу с ними. Поскольку, похоже, я самая «темпераментозная» из всего литературного стада (слово это принадлежит дражайшему Ретифу де Лa Бретонн, а идея применить его ко мне пришла в голову Гандюмасу. Но бедный Антуан, право, насколько хорошо он знал меня, чтобы судить об этом?..), то когда это случается, это, значит, случается. Становимся друзьями. Наши жизни несут аромат присутствия пресыщенных и веселых мужчин. Мне жаль воительниц феминизма, которые лишают себя такой гирлянды. (А лишают ли? Ночь так легко разрушает то, что днем кажется незыблемыми принципами.) Но Жерлье был слишком труслив. В небольших количествах это составляет часть их очарования: они врут, приходят тайком, застревают в «своей настоящей жизни», не понимая, что в качестве компенсации за их ложь мы получаем больше свободы. Это очень даже хорошо, когда такой тип сматывает удочки — белье свежее. Жерлье исчез, как в люке, в тот самый день, когда вдруг испугался, что я могу его скомпрометировать. Подстрелить золотого тельца — пожалуйста, а засветиться с юной девочкой? Как ветром сдуло. Они никогда не перестанут меня удивлять, эти санкюлоты, эти голоштанники. Когда вышел мой роман, он мог бы подать мне какой-нибудь знак, даже издалека, хотя бы понятный только мне одной. Я не ждала от него передовицу в «Поющих завтра», а просто что-то вроде милой заметки, написанной дружеской рукой, пусть даже под псевдонимом, почему бы нет? Это доставило бы мне удовольствие. Тем более, что журналисты тогда не расталкивали друг друга локтями, борясь за право похвалить мои достоинства. Рабы Жоса не перетрудились. Фотография в пенной ванной, это да, это спорить не приходится, но чтобы дать лестную статью в подвале первой полосы… Ничего, ни единого слова, ни одного звонка. Я была самая темпераментозная прокаженная в Париже. Что ж, сами себя лечим и сами выздоравливаем. Я уже почти совсем забыла Жерлье. Я ведь не читаю газет, где он демонстрирует свою ярую добропорядочность, и не знаю всех параллельных иерархий, в которых он, похоже, стал крупной шишкой. А тут вдруг я сразу все узнала, когда он срочно отделегировал мне своего рода телефонного эмиссара, чтобы тот, если я правильно поняла, передал мне приглашение патрона с перечислением всех его титулов и функций. Черт, он времени даром не терял! Но все же долго ему пришлось ждать, томиться в шкафу со своей розочкой в руке! Стал крупным боссом в аудиосфере. «Канал…» — блеял тот тип по телефону. Час спустя секретарша «соединила» меня с (боже, сколько предосторожностей! Интересно, он трахает ее?) Господином Жерлье. Ну, милый мой, ты изменился! Твой когда-то похожий на шепот голос стал торжественным, резким. Ты, правда, и раньше всегда обращался ко мне на ты. Правда и то, что среди твоих друзей так вообще принято. Ты начал излагать мне какой-то проект, в котором я ничего не понимала. Ты тоже говорил «Канал», как тип из твоего кабинета. У тебя есть теперь кабинет, милый мой? А помнишь, как в оранжерее директора лицея у тебя брюки спустились прямо на ботинки? Я предложила тебе встретиться. И услышала, как ты спрашиваешь у секретарши — которую-надеюсь-ты-трахаешь: «На четверг? Нет, на пятницу?..» Ты назвал мне ресторан, и по твоему голосу я поняла, во-первых, что речь идет о дорогом ресторане, во-вторых, что в этом ресторане ты не завсегдатай, и в-третьих, что мне стоит одеться получше, чем на кладбище.