Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Все они даже психологически подходили друг другу. По воспоминаниям оставшихся в живых современников Сталина, которые могли близко наблюдать его вместе со своими соратниками, «матерщина была у него в большом почете. И по его примеру у всего окружения»[811]22. Грубость считалась особой доблестью в среде высшего партийного руководства. Даже Серго Орджоникидзе, о котором современники вспоминали с большей симпатией, чем о других членах сталинского окружения, был резок и несдержан, что подтверждается многими документами[812]23. А вот неизвестный эпизод из истории внутрипартийной борьбы 1920-х гг., с неожиданной стороны характеризующий таких членов Политбюро, как Калинин и Молотов, которые вели себя так же, как известный своими выходками Ворошилов. Из письма заместителя директора-распорядителя завода «Красный Треугольник» И. Кастрицкого Г. Зиновьеву о собрании в Ленинграде 15 января 1926 г. (собрание было посвящено только что прошедшему XIV партийному съезду): «Ворошилов грубо и резко набросился на комсомольцев, перебежав на другой конец стола Президиума, он заявил: "Я вас сотру в порошок". Такое заявление Ворошилова вызвало бурные протесты со стороны комсомольцев, на что т. Ворошилов снова заявил: "Я вас возьму в Красную Армию и там мы поговорим", на что комсомольцы ему ответили: "Вот хорошая агитация за Красную Армию". Когда Ворошилов говорил о демократии в партии, то он сказал: "Вы добиваетесь демократии, мы вам дадим такую демократию, что вы через три дня своих родных не узнаете". Далее он называл собрание "бузотерами" и т.п. резкими выражениями.

Т. Калинин тоже постоянно употреблял резкие выражения, чем вызывал волнение в собрании. Например, обращаясь к женщинам, он сказал: "Ну, вы полоумные, с вами мы меньше всего будем считаться", а обращаясь к комсомольцам, назвал их "сопляками". Молотов называл председателя собрания "сволочь, саботажник, контрреволюционер, сотру тебя в порошок, привлеку тебя в ЦКК, я тебя знаю". В конце Молотов сказал: "Мы уходим и поместим в печати нашу резолюцию..."»[813]24.

Весьма однозначно характеризуют Сталина и его окружение их резолюции на предсмертных письмах близких им членов партии, репрессированных в годы Большого террора. На письме И.Э. Якира Сталин начертал: «Подлец и проститутка», Ворошилов добавил: «Совершенно точное определение», Молотов под этим подписался, а Каганович приписал: «Предателю, сволочи и ... (далее следует хулиганское, нецензурное слово) одна кара – смертная казнь»[814]25.

Такие люди представляли высшую партийную инстанцию в 1930-е гг. О том, что это был макет, декорация реальной тайной власти Сталина и его подручных, которых он избирательно и время от времени приближал к себе, свидетельствуют не только опубликованный в 1995 г. сборник документов «Сталинское Политбюро в 30-е годы», но и подлинные протоколы Политбюро, в том числе и те, что шли под грифом «особая папка». Наиболее важные для него военные и внешнеполитические вопросы Сталин не доверял даже «особой папке», предпочитая вообще никаких следов не оставлять.

Подобная практика келейного решения вопросов бытовала и в местных партийных комитетах. «Я должен заявить, – говорил на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК М.М. Хатаевич, – что о 95 % всех решений, какие принимались Политбюро ЦК КП(б)У о назначении, перемещениях и т.д., я узнавал о них, хотя и был членом Политбюро, постфактум либо из протокола, которые я получаю, либо из газет, от товарищей, из разговоров»[815]26. Не принимать во внимание это важнейшее обстоятельство – значит не только не понимать механизма действия коммунистической власти (традиции эти живы и сегодня и постоянно проявляются в действиях посткоммунистической российской власти), но и существа происходивших процессов в истории советского общества, причем не только в Центре, но и на местах.

Сама по себе деятельность Политбюро в 1930-е гг. демонстрирует факт окончательно завершившегося слияния партийных и государственных органов. То, на чем настаивали Троцкий и Ленин перед XI съездом партии в 1922 г. и что, по мнению Троцкого, грозило «тягчайшими последствиями», Сталин назвал в 1931 г. «гнилой установкой невмешательства в производство» и, наоборот, призвал «усвоить другую, новую, соответствующую нынешнему периоду установку вмешиваться во все»[816]27.

К концу 1930-х гг. местные органы управления не могли сделать практически ни одного шага без согласования или утверждения того или иного вопроса на Политбюро. Существовали решения Политбюро даже по следующим вопросам: «О ценах на овощи в ряде городов СССР», «О программе выпуска шампанского...», «О кастрации излишних быков в колхозах и совхозах», «О семенах для колхозов...», «Об открытии новых магазинов "Гастроном"» и т.д. и т.п.[817]28.

В отличие от Л. Кагановича, гордо заявившего на XVII съезде ВКП(б) о том, что Политбюро вмешивается во все, Н. Хрущев, выступая на июньском 1957 г. пленуме ЦК, вполне законно поставил себе в заслугу отмену такой практики. «... Например, за последние годы из ЦК КПСС на места не пошла ни одна телеграмма об усилении сева, о зяблевой пахоте или вывозке навоза, – говорил он. – Мы развязали инициативу местных организаций, предоставили возможность местам решать эти вопросы так, как это подсказывают интересы развития сельского хозяйства. Ведь люди на местах лучше знают, когда возить навоз, куда возить его и как запахивать»[818]29. Однако отойти от такой практики руководства в сложившейся системе было непросто, так как законы системы постоянно брали верх над попытками выйти за ее рамки (вскоре это показала и деятельность самого Хрущева). Говоря опять словами Л. Кагановича, «если хочешь держать на достигнутом уровне, то надо все время держать нити от всех ключей, даже мелких»[819]30.

На Политбюро штамповались решения по огромному количеству вопросов. В начале 1930-х гг. на каждом заседании оно доходило до 50, причем, самого разного характера. В целях упорядочения сложившегося положения 7 января 1931 г. Политбюро, по инициативе Сталина, приняло решение «по 10-м, 20-м и 30-м числам заслушивать только вопросы ГПУ, НКИД, обороны, валютные (секретные) и некоторые внутрипартийные вопросы, перенося рассмотрение остальных вопросов на очередные заседания Политбюро 5, 15 и 25 каждого месяца. Поручить составление повестки заседаний Политбюро секретарю ЦК совместно с Молотовым»[820]31. 1 сентября 1932 г. также по предложению Сталина была установлена предельная норма вопросов для обсуждения на одном заседании – не более 15[821]32. Сами заседания Политбюро представляли собой собрания, в которых участвовали не только члены и кандидаты в члены Политбюро, но и члены и кандидаты в члены ЦК, члены бюро Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) и бюро Комиссии советского контроля при СНК СССР, наркомы СССР и другие специально приглашавшиеся лица. Даже после Большого террора, когда все чаще решения Политбюро утверждались опросом, созывались и расширенные заседания этого высшего партийного органа. Все это говорит о стремлении правящей партийной верхушки поддерживать имидж демократического обсуждения вопросов на Политбюро, на съездах партии и т.д.

Часть вопросов на заседания Политбюро вносилась непосредственно самим Сталиным или совместно с Молотовым, иногда с Кагановичем как результат их предварительного обсуждения устно или в письмах. Они тоже «были секретными, доставлялись по фельдъегерской связи, чекисты привозили», – говорил В. Молотов Ф. Чуеву[822]33. Так как Сталин часто уезжал в это время из Москвы на отдых, то он постоянно давал письменные указания своим подчиненным. О.В. Хлевнюк совершенно точно заметил, что на счастье историков телефонная связь в те годы между Москвой и южными курортными районами была несовершенной. Вот свидетельство С. Орджоникидзе: «По телефону нелегко говорить – приходится реветь, слышно очень плохо, хотя иногда слышно довольно прилично»[823]34. Поэтому приходилось писать, и письмами, как правило, обменивались все члены Политбюро. И хотя далеко не все письма дошли до нас, прежде всего потому, что были просто уничтожены, мы должны быть благодарны, что дошло хотя бы что-то. Это при том, что самые секретные вопросы в письмах вообще не затрагивались. Есть свидетельство, оставленное Л. Кагановичем в письме С. Орджоникидзе (не ранее 24 сентября 1933 г.): «Дела на КВЖД все усложняются. Очень жаль, что ты не взял с собой шифр ЦК. Хотел было послать тебе шифровки, да подумал, что не шифром ЦК как-то нескладно»[824]35.

вернуться

811

22 Марьямов Г. Кремлевский цензор. Сталин смотрит кино. М., 1992. С. 11.

вернуться

812

23 Хлевнюк О.В. Политбюро... С. 173.

вернуться

813

24 РГАСПИ, ф. 324, оп. 1, д. 540, л. 37-38 об.

вернуться

814

25 ХХП съезд Коммунистической партии Советского Союза. 17–31 октября 1961 г. Стеногр. отчет. Т. П. М., 1962. С. 403.

вернуться

815

26 Вопр. истории. 1995. № 11–12. С. 6.

вернуться

816

27 Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года // Вопр. истории. 1993. № 8. С. 15.

вернуться

817

28 РГАСПИ, ф. 17, оп. 3, д. 974, л. 6; д. 1003, л. 59; д. 1006, л. 23, 55; д. 1011, л. 14 и др.

вернуться

818

29 Последняя «антипартийная» группа. Стеногр. отчет июньского (1957 г.) пленума ЦК КПСС // Исторический архив. 1994. № 2. С. 14.

вернуться

819

30 Сталинское Политбюро... С .151.

вернуться

820

31 РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 9, л. 112.

вернуться

821

32 Сталинское Политбюро... С. 25.

вернуться

822

33 Сто сорок бесед с Молотовым... С. 277.

вернуться

823

34 Хлевнюк О.В. Политбюро... С. 14.

вернуться

824

35 Сталинское Политбюро... С. 136.

83
{"b":"227864","o":1}