Идеократическое видение сталинского социализма оказалось настолько сильным и живучим, что ему на долгие годы остались подвержены не только апологеты сталинской власти, для которых до сих пор сталинская власть представляет образец того, «как можно уметь управлять Россией»[1358]4. Общую положительную оценку сталинского социализма в той или иной степени разделяет большинство современных философов, политологов и историков. Наиболее отчетливо эта позиция выражена В.М. Межуевым в публикации под характерным названием «Отношение к прошлому – ключ к будущему»: «В российском варианте социализма, служившего специфической для традиционной страны моделью модернизации, нельзя не увидеть и элемент просветительской веры в силу и мощь научного разума, способного построить общество на строго рациональных началах. ...Нужно и можно, конечно, осуждать те методы, какими решалась задача модернизации России в период большевистского правления. Но ведь сама задача так или иначе была выполнена, поставив Россию в один ряд с промышленно развитыми странами мира. Я уверен, что в новой России, если она состоится, русская революция во всем ее трагизме и величии получит такое же историческое признание и оправдание, как европейские революции имеют в истории своих стран. И может быть, с такого оправдания и начнется подлинное возрождение России»[1359]5.
Несмотря на определенные возражения и предостережения, высказанные в современной литературе[1360]6, концепция модернизации стала новой парадигмой, объясняющей события 1930-х гг. По мнению ряда историков, сталинизм «отвечал объективным задачам перехода от традиционного общества к индустриальному», он «соответствовал глобальным тенденциям развития цивилизации в XX веке...[1361]7 В некоторых трудах встречаются даже заявления о том, что «тоталитарные режимы превращают общество в сверхиндустриальное»[1362]8. Если говорить конкретно, то сталинский режим, с их точки зрения, представлял собой разновидность "догоняющей буржуазной модернизации", причем ее особая жестокость объяснялась тем, что в нее, невероятно короткую по времени, уложилась эпоха длиною в две сотни лет: меркантилизм и Французская революция, процесс индустриализации и империалистическая военная экономика, слитые вместе. Стоявшая у власти бюрократия для консолидации своего внутреннего и внешнего господства форсировала индустриализацию, приступив к ускоренному созданиию производительных сил и механизмов, соответствующих буржуазному обществу. При этом она взяла на себя ту функцию, которую не смогли выполнить ни капитал в дореволюционной России, ни революционные большевики. Сбылось предсказание Маркса: "Если Россия имеет тенденцию стать капиталистической нацией по образцу наций Западной Европы, ...она не достигнет этого, не превратив предварительно значительной части своих крестьян в пролетариев...". Такой социальный переворот был совершен сталинистской диктатурой»[1363]9. В общем русле модернизационных процессов рассматриваются не только «индустриализация» и «культурная революция», но и «политика сплошной коллективизации деревни». Все эти преобразования «в общем и целом соответствовали национально-государственным интересам страны, что также было немаловажным фактором их социальной поддержки, составляя предмет особой гордости советского периода отечественной истории»[1364]10. В таком контексте находится место и массовому террору, который, будучи вызван борьбой за власть в партийной верхушке и личными устремлениями Сталина, служил как бы средством адаптации традиционного общества к модернизации[1365]11. Таким образом, вместо того, чтобы попытаться понять и объяснить, как в результате строительства сталинского социализма Россия оказалась отброшенной назад в сельском хозяйстве в дореформенную эпоху Александра II., в сфере организации промышленности – к петровским временам, а в системе политических отношений с их практикой государственных репрессий – ко времени Ивана Грозного, российские обществоведы убеждают себя и общество в том, что и в 1930-е гг. историческое развитие России осуществлялось поступательно, по восходящей линии. Значит, уже нарушена в генах та социальная память, о чем печалился И. Дедков, который еще в конце 1970-х гг. оставил в своем дневнике замечательные строки: «...И ткнут меня носом и скажут: гляди, это рай, а ты дурак, думал обманем, и ударят меня головой о твердый край того рая, как об стол, и еще, и еще раз – лицом – о райскую твердь, и, вспомнив о безвинных слезинках своих детей, я все пойму и признаю, лишь бы не пролились они, – жизнь отдам, кровью истеку, отпустите хоть их-то, дайте пожить, погулять по земле, траву помять, на солнечный мир поглядеть, – и еще взмолюсь втайне – да сохранится в наших детях память, пусть выстоит и все переборет, и пусть достанет им мужества знать и служить истине, которая не может совпадать с насилием, насилие ничего не строит»[1366]12. К сожалению, уже в нарушенном виде память была передана среднему поколению историков, которые с иронией говорят и пишут о «морализирующем обывателе»[1367]13. А вслед за ними и представителям молодого поколения. Так, одному из них, специалисту по Гегелю Н. Плотникову, кажется, что для советской истории «проблема заключается в избытке морализма по ее поводу; необходимо развитие объективной, нейтральной историографии»[1368]14. Между прочим, последние слова были сказаны на специальном семинаре «Моральные уроки советской истории: опыт противостояния злу», который проводился в Швейцарии в августе 1992 г.
В таких условиях, когда тотальностью идеократии оказались искажены не только собственно история, но и методология истории, преодолеть миф о социализме и избавиться от «обаяния» сталинизма, можно лишь взяв за основу категорический нравственный императив, потому что только с нравственной точки зрения разрешима проблема интерпретации источников сталинского времени. В любом другом случае получается апология, что демонстрируют не только издания, представляющие апологетическое направление в современной российской историографии, но и труды западных историков-ревизионистов, и близких им сторонников так называемого объективистского подхода среди российских историков, которые также вольно или невольно оправдывают действия сталинской власти и тем самым объективно оказываются на стороне ее защитников.
«Насаждая» свой социализм, Сталин исходил из российских стереотипов, причем наиболее подходящими для него оказались стереотипы политической реакции – всевластие, закрепощение, террор, а также великодержавие и милитаризм. Таким образом, сталинский план строительства социализма, причем чрезвычайно упрощенный, складывался по мере конкретной реализации его видения социализма, которое вытекало из его целей, имевших одну основу – власть. Ближайшая цель предполагала достижение внутри страны такой прочной власти, «которой могло бы позавидовать любое правительство в мире», а цель в перспективе – распространение власти вовне, что, по его представлениям, могла дать военная победа социализма.
Из реальных действий по достижению этих целей и кристаллизовался сталинский план строительства социализма.
1. Основанием этого плана стало создание конспиративной системы власти, которая оформилась в результате секретной партийно-государственной реформы 1922-1923 гг. С того времени произошел переход от определенной двойственности политической системы - Коммунистическая партия и Советское государство, которая существовала после октября 1917 г., к новому этапу централизации власти – становлению партийного государства. Это государство формировалось в ходе политических кампаний 1920-х гг., таких, как: а) проведение политики «диктатуры партии»; б) воссоздание империи; в) отстранение Ленина от руководства партией и г) зажим новой экономической политики. В этих политических кампаниях Сталин и Ко подталкивали именно те тенденции, которые были выгодны им в их политиканских интересах.
