— Несмотря на то, что вы серьезно ее обидели, я думаю, стоит вам только извиниться перед ней и все будет забыто.

— Это она вам сказала?

— Нет. Но я чувствовал это по ее голосу.

С минуту мы сидели молча. Потом я произнес, (это был не вопрос, но утверждение):

— Вы очень давно с ней знакомы.

— Да. С тех самых пор, как она приехала сюда. Чуть позже я стал заниматься музыкой, играл в рок-группе на соло и на басах; у меня не шибко получалось, но Таня всегда была рядом и говорила: «Давай, Олег, дерзай. Я верю в тебя», — он усмехнулся собственным воспоминаниям, — впрочем, она говорила так всегда — за что бы я ни брался. Но она сама любит музыку, и когда у меня не ладилось, она тоже принимала участие в выступлениях нашей группы, пела. Она хорошо поет. Вы и этого не знали?

— Нет, — я покачал головой.

— Ну вот видите. Попросите ее спеть как-нибудь.

— Хорошо, — я чувствовал себя обманутым, но с положительной точки зрения; я говорю о том, что Таня открылась мне по-новому, а я-то думал, ничего такого уже не произойдет, и даже если я и плохо знал ее прошлое, так бы оно и оставалось.

Я сказал, что мне пора уходить. Когда мы были уже у дверей, Олег сообщил:

— Через некоторое время я уеду. (Самое большее, пройдет еще недели две). Но пока я здесь, прошу вас не препятствовать нашим с не встречам.

— Не буду.

— И главное, не ссорьтесь с нею больше. Не ищите повода, если действительно хотите продлить с нею отношения. Таня не будет смотреть вам в рот и не уступит.

Я улыбнулся, пожал ему руку и сказал, что помирюсь с ней сразу, как приду домой.

Сегодня в полдень я увидел, наконец, (или думаю, что увидел), тот самый апогей, ту вершину, достигнув которой птица перестает быть собой, ибо, умаляя всякий триумф, она чувствует такой голод, что съедает собственные крылья и превращается в ущемленное облако, не парит, а двигается уже еле слышно и с безнадежностью в седых локонах созерцает. Вот так созерцал меня сегодня человек, стоявший по ту сторону оконного квадрата. Я увидел этого субъекта еще до того, как приступил сегодня к работе — повернулся и посмотрел в окно — я не мог сначала поверить, что на меня могут смотреть снизу, стоя на тротуаре и увидеть нечто за темнеющим от расстояния стеклом, но потом все же понял, что этот долгий и безнадежно умаляющий взгляд единственного глаза был обращен именно ко мне; человек смотрел на меня так, будто между нами простиралась железная решетка, строительство которой я уже завершал, завязывая последние прутья в узел, словно шнурки, спрятав пару ботинок за спиной. Я не подозревал, что результат, вернее предрезультат, подступ, будет резко контрастировать с той разгонявшейся паникой, которая наблюдала меня в течение последних дней; и в то же время я прекрасно понимал, что изменился лишь наружный ее характер, а внутреннее содержание еще более участилось, ввергнув самое себя уже в область бессознательного. Пожалуй, это было похоже на то, как человек, надрывая свое тело электрическим током и прогибаясь назад так часто, что это перестают замечать сторонние глаза, летит по виртуальному коридору…

Да, я знал, что в людях ничего не изменилось; все подходит к своему завершению, и лишь тогда это, быть может, произойдет. Но изменятся ли они с качественной стороны? Если приглядеться, я, наверное, мог бы увидеть на сетчатке застывшего посреди улицы человека отражение своего деда или кого-то еще, отнятого у меня течением жизни — вором, залезающим в твой нагрудной карман так глубоко, что в руке его остается не кошелек, а сердце. А может быть лица ушедших слились, образовали нечто общее, и результат на сетчатке напоминает примерно то, что видел я еще давно, во время своих ночных прогулок на катере. Все дело в том, что тот, в чьем глазу это лицо могло отразиться, никогда бы не узнал о нем и не разделил бы моей ненадежной любви.

Возможно поэтому я недолго смотрел на застывшего и умолявшего меня взглядом субъекта. Я сошел с окна и, заслонив собою холст, принялся за работу; выводил цветными мелками линии под углом, все больше и больше прикладывая усилий к тому, чтобы придать им отклик дальнего эхо.

Работал я с полчаса, а потом все же не удержался и снова нашел на окно. Их стало двое! Два профиля, обращенные друг к другу, стояли близко-близко; чем-то напоминали они идолов с обложки «The division bell», последнего альбома Pink Floyd, слыхали о таком? Вот только они не спорили, и рты их были замкнуты, — пожалуй, не до того им было, чтобы спорить; два человека стояли на тротуаре и смотрели перед собой, но из-за отсутствия перспективы — будто бы на пятый этаж…

И тут меня посетило соображение, еще больше меня уверившее, и, в то же время, в очередной раз подтвердившее исходную причину паники и следствие, поддержавшее ее. Ведь когда я проживал у Великовского, мог видеть через окно — даже только второго этажа, а никак не пятого — небо, звезды, зеленую мозаику листов на деревьях с черенками-лабиринтами — и все. (Не представляю, были ли в этом законы плоскости, но, во всяком случае, так бы нарисовал это ребенок). Почему же я теперь вижу улицу? Моя работа на холсте дает первые результаты? Но я видел улицу именно таким образом еще и в первые дни своего пребывания в плоскости этой квартиры, когда сломался фургон «Скорой помощи». Так. А что я помню после того момента, когда Берестов только привел меня сюда и сказал: «Располагайтесь»? Находил ли я на окно? Наверняка, но, видимо, не так много раз, чтобы потом сообразить о перемене, а теперь мне действительно кажется, что сначала я видел через окно только небо — больше ничего.

Почему же это простое заключение не посетило меня много раньше? Выходит, я и сам менялся на глазах.

Найдя в очередной раз на картину, я к своему удивлению почувствовал, что не могу дальше писать, пренебрегая людьми на улице, смотревшими на меня. Но это происходило не от того, что мне хотелось пойти на попятную и выполнить то, о чем они меня так умоляли, — нет! В том, как эти два человека выглядели в совокупности, я приметил очень странную, и оригинальную идею-позицию. Я подумал, что если соединить две наклонные стороны носа, смотревшие наружу, тогда получится весьма необычная конфигурация. Почему мне казалось, будто что-то в ней такое есть, и, помимо всего прочего, я должен и дальше следовать в этом же направлении? Трудно объяснить. Возможно, эти два объединенных лица являлись для меня кусочками воспоминаний; соединившись, они явили бы именно ту истину моего прошлого, которую я теперь так искал для того, чтобы вставить ключ.

Я снова нашел на картину, подобрал кисть и принялся выводить нос в новом его выражении. Когда работа была закончена, я понял, что получилось очень неплохо, и решил объединить теперь полугубы. Разумеется, я снова должен был посмотреть в окно, дабы отразить их на холсте как можно достовернее, и тут произошло событие на некоторое время вызвавшее во мне смущение: профилей на тротуаре теперь стало три, к первым двум добавился еще один, женский. Не то, чтобы я не ожидал этого — наоборот, вполне логичное развитие событий, — и все же да, я усомнился в правильности своей находки и испытал настойчивый укол в самый центр живота.

Поборов в себе неуверенность, я принялся рассматривать полугубы первых двух, а вскоре, когда идолов снова стало четное количество, по какой-то причине почувствовал невыразимое облегчение…

В продолжении дня профили-идолы размножались, словно карты из колоды, перевернутые рубашками вверх, во власти умелых рук сдающего, а я сливал их на холсте.

В довершение ко всему я присоединил Великовскому вторую половину лица.

2006-й март, 19-й день. (Продолжение)

Вечер

Узнав, что мы навещали Григория и то, что наше пребывание у него в квартире закончилось грубой ссорой, Дарья закатила Вадиму скандал. Она кричала, что он не имеет никакого права вмешиваться в их жизнь, Григорий любит ее, поэтому и вернулся. Вадим назвал ее дурой: этот человек инсценировал свою гибель, потому что задолжал денег, обманул Дарью, растоптал, причинив ей невыносимые страдания, а теперь, видите ли, ему захотелось спокойной жизни: он расплатится, заберет Дарью, и они будут жить счастливо где-нибудь на солнечном берегу Средиземного моря. Чепуха! А люди, которым он должен? Ходят слухи, что это настоящая мафия!