Я часто рассказывал ей о своей семье, а вот она — гораздо реже; я знал только, что ее родители всю жизнь прожили в Омске, а она приехала сюда учиться, но не в институт, а еще в средней школе, когда ее отцу дали долговременную командировку.

— И обратно ты уже не вернулась.

— Он тоже не очень хотел. У него тогда с матерью не ладилось. Но потом они помирились, и он вернулся туда. Три года назад.

— Ты часто ездишь к родителям?

— Нет, — она покачала головой, — раз в год.

У Тани были близкие подруги, вернее, она называла их близкими подругами, но у меня складывалось впечатление, что это не особенно-то и правда. Как-то я видел одну из них — она зашла к нам на чай, — но в сравнении с Таней это была настоящая серая мышь, и я говорю так, конечно, не потому, что речь шла о моей девушке.

Я даже спросил ее как-то после:

— А у тебя есть друзья поинтереснее?

— В каком смысле?

— В прямом.

Внезапно она загадочно улыбнулась.

— Ну, предположим, есть, и что?

— Где они?

— Разъехались кто куда после окончания школы.

— А-а… — протянул я неуверенно, и вдруг почувствовал, как некое странное чутье остановило во мне желание продолжать этот разговор.

В чем было дело? Я не знал…

Изредка мы ссорились, но это еще больше убеждало меня, что у нас действительно все хорошо. Никогда не забуду Новый год, который мы встречали вместе: искры шампанского и снега, взрывы пиротехники за окном, — а потом, часа в два ночи, мы отправились гулять в лес, совершенно одни, но из-за ясной луны темнота разбавлялась серебром и сиренью, и все было видно, как днем. Мне казалось, что еще один шаг, и мы с Таней достигнем, наконец, той сказочной феерии, искушавшей меня всю сознательную жизнь. А галюцинативные катания на катере? Да что там, это была просто детская забава!..

В эту зиму нас ждали и винные искры снега, и лыжи… встаешь на них в темный и влажный вечер, и пока летишь вниз по горе, по обе стороны от лыжни мечутся хрустящие бенгальские огни, и кажется, будто это лыжи выбивают из-под себя колючие радостные искры… А потом по возвращении домой я помогал ей высвобождать ноги из лыжных ботинок, и покуда Таня краснела и вскрикивала от радостной досады, что ботинок не снимался, я слышал, как в другой комнате из невыключенного телевизора доносятся те самые возгласы и слова, которые недавно произносили мы и остальные люди, когда катались на горке. Потом она отправлялась готовить ужин, а я с опаской заглядывал в комнату, но… слава богу видел на экране всего лишь новогодний мультфильм. За низким деревянным столиком сидели мужчина и женщина, нарисованные в профиль так, что у каждого виднелось только по одному глазу и по половинке губы; на нем был фрак и длинный цилиндр, (вернее, прямоугольник), с розовой бархатной лентой, на ней — длинный красный пиджак…

Женщина. (Сверкает глазом). Посмотри!.. Они снова вернулись к нам.

Мужчина. Ого, отлично! Давай подарим им нашу музыкальную шкатулку.

Женщина. (Задорно улыбается и сверкает глазом). Но мой папочка сегодня забрал ее отсюда. Он сказал: хочет снова поглядеть на крошку Мерелин.

Мужчина. (Качает кругом головой). Ах, как жаль… как жаль… но ладно мы все равно уже подарили им целый пакет конфет и конфетти.

Женщина. Верно. А знаешь, у меня есть подарок для тебя.

Мужчина. Что это? Что за подарок?

Женщина. Я купила бритвенный набор для станка и за это отдала свои новые туфли.

Мужчина. Ох, дорогая, а я купил тебе пряжки для этих туфель и отдал за них свой бритвенный станок.

…И обоюдный наигранный смех, которым О. Генри, должно быть, набил бы себе изрядную оскомину. Я и сам улыбнулся.

Но было в этом мультфильме и нечто странное.

К весне я работал очень много — мне поступило предложение открыть выставку картин — но нисколько не уставал, (ну или самую малость). У нас все было хорошо, и я понимал теперь, что моя мать отчасти оказалась права; конечно, для нее-то счастье значило совершенно другое — деньги, — и она пыталась, что называется, вогнать меня пинком в свои собственные представления, но разве теперь, когда рядом со мной был человек, который по-настоящему меня понимал, а мое творчество открывало перед собой все новые и новые горизонты, — разве не мог я простить ее, просто простить и все? В Таниных чертах действительно было нечто от моей матери… и я хотел полюбить свою мать хотя бы таким образом, если на другое оказался неспособен.

2006-й март, 15-й день

Сегодня разом случилась масса неожиданных событий; может, поэтому-то я сейчас и выбит из колеи, смертельно устал и с превеликим трудом заставляю себя скрипеть ручкой. Но все же надо записать; Таня ушла спать в другую комнату, так что когда я выключу свет и лягу в постель, мне придется наблюдать сквозь темноту лишь сверкание оставленных ею заколок, которые, размножаясь в оконных зеркалах, медленно пляшут и рисуют на полу каждый изгиб ее волос, постепенно обретающий форму и превращающийся в резные предплечья паркета…

Утром, часов в одиннадцать, мы только позавтракали и сидели в студии, когда во входную дверь позвонили.

— Ты кого-то ждешь? — спросил я.

— Нет… — Таня чуть помедлила, — пойду, посмотрю, кто это.

Она вышла в коридор, и через полминуты я услышал ее радостный возглас.

— …Боже мой, как я рада тебя видеть…

— Я тоже…

— Когда приехал?..

— Некоторое время назад…

— Некоторое время?.. И даже ничего не сказал!..

— …Неотложные… Думаю задержаться здесь на несколько недель…

Я слышал, как эти голосовые всплески приближаются к моим ушным раковинам, но не потому что Таня и некто шли в студию, а по той причине, что я уже поднялся с высокого деревянного стула и спешил заглянуть в коридор.

Субъект, представший передо мной через пару секунд, выглядел довольно эксцентрично: вся верхняя одежда из черной кожи, короткая куртка, штаны, привязанные к талии серебряной цепью, которая заменяла ремень, и свитер с таким высоким воротом, что тот походил на шарф. В довершение ко всему голову его увенчивала огромная шляпа, перетянутая в основании еще одной серебряной цепочкой и редко позволявшая увидеть за собою верхнюю часть лица. Все же я разглядел, что он недурен собою, только черты уж больно крупные, а уши слишком придавлены к голове и оттого кажутся нарисованными.

— Павел, познакомься. Это Олег, мой бывший одноклассник. Год назад я так плакала, когда он уезжал в Стокгольм, думала, никогда его больше не увижу. Слава богу, ты вернулся.

— Я ненадолго, но потом приеду еще. Обещаю.

— Вы здесь по делам? — осведомился я.

— Да. Но работа у меня в Швеции.

— Может, ты хочешь есть?

— Знаешь, милая, не откажусь. Еще утро, но я уже так устал, что съел бы слона. Ездил на одну фирму, так там такие дебаты, что просто… — он сделал взмах рукой, заменяя им недостающее междометие.

Я подумал о том, как же обманчив бывает вид: Олег совершенно не производил впечатления делового человека.

— Ну и вот решил тебя проведать. Теперь у меня время будет побольше.

— Так сколько ты уже здесь?

— Две недели.

— Вот негодяй! Даже ничего не сообщил, — с притворной обидой вынесла вердикт Таня и отправилась на кухню.

Олег пошел следом, а я вернулся в студию, дабы подправить несколько штрихов на холсте. Если честно мне совершенно не хотелось составить им компанию — с детства я плохо воспринимаю чужаков, да еще таких, которые вторгаются внезапно, и предпочитаю их сторониться, пока они сами не проявят ко мне интерес.

Ровно через три минуты, Таня пришла в студию.

— Ты еще не закончил?

— Нет.

— Не хочешь прогуляться? — предложила она.

— А как же Олег? Он пойдет с нами?

— Олег уже ушел.

— Как… — я обернулся, изумленно посмотрел на нее, а затем инстинктивно покосился на распахнутую дверь, — когда же он успел?