Берестов снял руку с моего плеча, чтобы в следующий момент начать жестикулировать ею во время речи.

— Раз вас это так интересует, сами их спросите. А если не ответят — берите в охапку и пытайте.

— Бесполезно. Вы и сами это знаете. Они вряд ли сейчас что-то соображают, да я и не такой человек, чтобы насильно к чему-нибудь принуждать. Вы смеетесь? Но ведь это правда.

— Обеляете себя? — в голосе Берестова послышалась насмешливая хитреца, а перед следующим своим вопросом он, наверное, кивнул мне подбородком, — вы собираетесь доделать портрет Великовского, но зачем?

— Его смерть — не повод, чтобы бросать работу, она лишь повод повернуть ее в иное русло. Совсем, все изобразить по-другому.

— То есть? — в этот момент он опять остановился и придержал меня руками, чтобы заслонить и очень внимательно посмотреть на меня. Разумеется, почувствовал в моих словах подтекст.

Я решил помалкивать. Берестов, конечно, это понял, но расспрашивать не стал. Я сказал только:

— Великовский, будучи привешенным к крюку, похож был на картину, я ведь говорил вам? Многие, наверное, и не заметили бы покойника. Единственное, что могло открыть правду, — отсутствие фона.

— Да, говорили, — признал Берестов.

— Ну а поскольку это так, в чем же смысл того, что я делал? Моего искусства? Выходит, ничего не стоит за ним? Только передача лица на бумаге? Нет, мы живем в XXI веке. Так не пойдет.

— Вы уже знаете, в каком направлении следует работать?

— Конечно. Но что делать конкретно — еще не вполне. Одним словом, подождите, пока картина будет готова. Вы все сами увидите и поймете. С другой же стороны, я пока не уверен, что смогу написать именно так, как надо. Я говорю о перспективе.

— О перспективе? Вы имеете в виду какое-то развитие? Человеческое?

— Может быть. А может быть и нет. Но я больше ничего вам не скажу, — раз он играл со мной, то почему бы и мне не ответить ему тем же? С другой стороны, сейчас я сказал ему то, чего еще никому не говорил.

Некоторое время мы стояли молча, потом он стал прощаться.

— Если вы понадобитесь суду, я разыщу вас. Но прежде, я постараюсь всеми силами не допустить этого.

— Почему вы так хотите помочь мне? — не выдержал я, — и хотите ли на самом деле?

Он ничего не ответил, и через пару секунд я почувствовал, что он уходит.

— Михаил!

— Что случилось?

— Подождите секунду… — я снова приблизился к нему, но по-прежнему не видел, — я так и не разобрался, что же такое здесь творилось. Являлось это плодом моего воображения или некто старается меня в этом убедить.

— Вы на меня намекаете? — осведомился Берестов, — но зачем тогда задаете такие вопросы?

Я ничего ему не отвечал, и он улыбнулся.

— Сами скоро во всем разберетесь.

Я помедлил.

— Слушайте, да не от того ли город паникует, что я решил продолжать писать картину?

— Очень славно, что вы верите в предвестие успеха, — сказал он.

2005-й июль, 22-й день

Я проснулся часов в одиннадцать, и только успел одеться, как вдруг в квартиру позвонили. Я открыл дверь и увидел Татьяну.

— Привет. Как дела? — поинтересовалась она, и, заметив секундное удивление в моем взгляде, прибавила, — вы не забыли, что пригласили меня?

— Нет, нет… — солгал я и впустил ее. (Если бы она пришла на день раньше, мне бы, наверное, не пришлось лгать, ибо вчера я просто мог думать, что она не придет, а потом, на следующий день, и вовсе выкинул это из головы).

— А мне кажется, забыли. Но я не обижаюсь, — сказала она, осматриваясь.

— Очень хорошо. Мне приятно, что вы на этом остановились и не говорите, что у таких, как я, вечно отсутствуют память, тормоза и прочее.

— А так оно и есть на самом деле?

Я улыбнулся.

— Возможно. Но когда художник отдает свою картину в галерею, не будет же он бегать за каждым, кто подошел к его творению дабы узнать, что он об этом думает. А знаете из-за чего? Из-за страха, что его обобщат.

— Но почему вы говорите «его»? Обобщает ведь он.

— Вот в этом-то и суть. Одна из самых важных вещей в живописи — поставить себя на место созерцателя. Так же как и в любом другом искусстве.

Мы прошли на кухню, и я предложил ей чаю.

— Да, спасибо. А вы и ваши друзья учились вместе в Художественной академии?

— Да. Не все, конечно, но по большей части. Кое-кого из них я знаю уже очень давно, а Мишку — до такой степени, что временами, когда мы встречаемся глазами, я понимаю, сколь верным было мое предощущение этого взгляда много лет назад, во время моего детства, в котором до сих пор живет какой-то похожий эпизод.

— Вы очень часто говорите необычные вещи, — заметила она, — но готова спорить, вам они такими не кажутся. И, кроме того, вам это нравится.

Я пожал плечами.

Она сказала, что большинство тех, кто был с нами позавчера, она видела впервые.

— Я знала только Павла. Мы познакомились на какой-то вечеринке. Он разговаривал с друзьями, все им что-то доказывал по поводу завещания Шагала, а заодно приговаривал, что в его собственных картинах нет ничего от этого художника, (в противовес тому, что они увидели); потом вдруг резко повернулся и посмотрел на меня… Я стояла у стены, и тут он кивнул мне и подошел…

«Как человек, который ведет с кем-то диалог, а затем, поведав собеседнику важную новость, бежит к двери, чтобы отворить ее и посмотреть, какое впечатление произвели его слова на того, кто за нею подслушивает».

— Кажется, позавчера о чем-то подобном он спорил и с Вадимом, — прибавила она.

Я задумчиво отпивал из чашки, а потом пристально вглядывался в темно-оранжевую поверхность, как будто изучая, меняется ли от каждого следующего моего глотка Татьянино отражение.

— А его картины ты видела?

— Нет.

Она спросила меня про Мишку.

— Скажи, он тоже художник?

— Нет. Музыкант.

— Как интересно! Я тоже этим раньше увлекалась.

— Саксофонист. Дает в барах концерты по четыре раза в месяц, и в конце каждого спускается в зрительный зал в поисках зубочистки.

Татьяна засмеялась.

— Теперь, мне кажется, я вполне готов.

— К чему?

— К тому, чтобы показать вам свои полотна.

Не думаю, что я действительно к чему-то морально готовился, но зато чувствовал всю необходимость этих слов в хитросплетениях нашего разговора, а разве не является это эквивалентом если и не искренности, то, во всяком случае, положительного созидания?

— Картины тоже умеют разговаривать, уверяю вас, — сказал я, идя по коридору и то и дело оборачиваясь, чтобы посмотреть на Татьяну, — если вы прочитали в какой-то скучной сухой энциклопедии, что занятие живописью привело Гогена к разрыву с семьей, а потом увидели в галерее его картину, то спустя десять лет вам будет уже казаться, что это полотно рассказало вам о судьбе своего автора. А вот другой пример: если два человека разговаривают друг с другом в запертой квартире, одни на протяжении всего вечера, то почему бы дня через два, когда они снова встретятся им обоим не вспомнить, будто к ним во время предыдущей встречи заходил еще кто-нибудь?

— Но это же нечто вроде самообмана, разве не так? — возразила она.

— Возможно. До какой-то степени. Но с другой стороны, с чего вы взяли, что в жизни все подчинено логике и не может быть никакого ее нарушения? Смотря на себя из будущего, мы лишь на короткое время оказываемся во власти своей оперативной памяти — потом все перемешивается в различных взаимосвязях.

Я толкнул дверь студии и, войдя, сделал то, чего до этого еще не делал ни разу: подошел по очереди ко всем полотнам и сорвал с них белые покрывала. Пожалуй, теперь я ощущал себя как актер, вышедший на сцену перед публикой и содравший с себя всю одежду, а затем и кожу, — но впервые мне это нравилось.

— Взгляните. Они и есть те самые различные возможности, и когда я рождал их из плотной белизны, они огрызались, скалили зубы, разговаривали со мной и другими своими собратьями на странном языке, но все же в результате мы подружились. И знаете, на что похожа наша дружба?..