Что-то как бы лопнуло у Веры Федоровны внутри. И она засмеялась. Она тряслась от смеха, не имея сил взять себя в руки. Вынула из сумочки зеркальце и протянула Пирееву:

— Посмотрите на себя, Максим Исидорович…

Спустя несколько минут холеная секретарша Алескера Гамидовича стала свидетелем странного зрелища. Из кабинета шефа вышла полная дама, директриса института, чей громкий голос, доносившийся из-за двери, был секретарше неприятен. Директриса сделала несколько шагов к выходу и вдруг, содрогнувшись и присев почти до полу, исторгла такой взрыв смеха, что секретарше чуть не стало дурно. Шатаясь и хохоча, неприятная директриса покинула приемную. Затем выскочил из кабинета человек, в котором секретарша почему-то не сразу узнала Пиреева. Обычно Максим Исидорович ласково ей улыбался, спрашивал, как она поживает, и походка у него была хорошая, неспешная, а тут… Съежившись, прижав обе руки ко лбу, Пиреев метнулся в одну сторону, потом в другую; наконец разглядев, где дверь, вылетел пулей.

В дверях своего кабинета появился сам шеф. Он проводил Пиреева взглядом, и секретарша вдруг услышала незнакомый булькающий звук. Она посмотрела — и обомлела: шеф смеялся! Ни разу она не видела на его строгом лице даже подобия улыбки. И вот… Шеф извергал смех как бы медленными толчками. Это продолжалось совсем недолго. Лицо шефа приняло обычное выражение, и он велел принести чай.

…Чернее грозовой тучи, надвинув на брови капроновую шляпу, приехал Максим Исидорович к себе на дачу. Сразу же он вызвал садовника Эльхана и, не снимая шляпы, потребовал подробного отчета: где и у кого именно был куплен злополучный баран. Эльхан был очень испуган, потому что и у него на лбу была такая же надпись.

Было похоже, что она несмываемая. Близкая к обмороку жена Максима Исидоровича, у которой тоже появилась надпись, перепробовала на лбу супруга все моющие средства и растворители, срочно закупленные садовником. Надпись не сходила.

Пришлось сдать билет на самолет и отослать балатонскую путевку голубая волна схлынула, обнажив не по-хорошему серый песчаный берег.

Неприятнее же всего был визит двух граждан, один из которых, тот, что помоложе, еле удерживался от неприличных улыбок. Максим Исидорович вообще-то в эти трагические дни не принимал никого, жил затворником на даче, купаться к морю ходил в пять часов утра, когда пляж безлюден. Но этих граждан пришлось принять, потому что они вели расследование.

Дело в том, что пострадал не один Максим Исидорович. У всех окрестных дачников, коим расторопный Эльхан сплавил лишние бараньи части, тоже выступила на лбу такая же надпись, сделанная точно таким же прекрасным чертежным шрифтом — будто писанная одной рукой. Соседи были разные, среди них оказались торопливцы, кинувшиеся к дерматологу в поликлинику, и, естественно, такая опрометчивость не могла не вызвать у общественности интереса к надписям. Визит к дерматологу, кстати, тоже оказался бесполезным. Неблагодарные соседи и указали негодующими пальцами на дачу Пиреева.

С повязкой на лбу вышел Максим Исидорович к двум гражданам, прибывшим для расследования. Спокойно, с достоинством указал им на то, что лично он барана не покупал и не имеет никакого понятия о его, барана, происхождении. Более того, этот вопрос не занимал и не занимает его. Что касается продажи лишнего мяса соседям, то…

Старший из расследователей поспешил успокоить Максима Исидоровича: ничего предосудительного в его поведении не усмотрено, и он, Максим Исидорович, квалифицируется не как нарушитель закона, а как пострадавший.

Садовник Эльхан без утайки описал расследователям внешность лиц, у которых купил барана, а также место возле базара, на котором состоялась сделка. Лоб у садовника не был повязан, что и послужило причиной сдавленных смешков у младшего из расследователей.

Максиму Исидоровичу было неприятно слушать эти смешки. Он попросил посетителей поскорее закончить расследование, выявить настоящих виновников и примерно их наказать, так же как и непотребных шутников, пустивших в ход некие научные средства типа меченых атомов с целью опорочить невинных людей.

После этого Максим Исидорович удалился в свою комнату, лег на тахту и впал в тихое отчаяние.

Расследование установило, что количество потерпевших значительно превосходило круг, очерченный вокруг пиреевской дачи.

Поскольку источник неприятностей, постигших всех этих людей, был налицо (или, вернее, на лице), то на животноводческой ферме колхоза имени М. И. Калинина произошли значительные перемены. Было возбуждено уголовное дело против заведующего фермой и двух его сподвижников, которые за короткий срок пустили по внерыночным каналам не менее одиннадцати баранов из колхозного стада. Заведующий Даи-заде, более известный под прозвищем Джанавар-заде, на следствии клятвенно ссылался на волков. Под давлением неоспоримых фактов, однако, он был вынужден признаться в лихоимстве.

Странное событие на все лады обсуждалось на центральном колхозном рынке и прочих рынках города и, как это обычно бывает, обрастало живописными подробностями. Стал строже контроль, осторожнее — покупатели.

Что же до надписей, то спустя две недели они начали бледнеть и вскоре совсем исчезли со лбов потерпевших.

В понедельник, выйдя на работу, Валерий с Рустамом занялись классификацией материалов, привезенных с моря. В перерыв Рустам немедля умчался в буфет. Валерий же придержал Нонну, собравшуюся пойти туда же.

— Что тебе известно об Уре? — спросил он.

Известно Нонне было немного: какой-то из черноморских курортов, цирк…

— И больше ничего? А что за слух, будто он арестован?

Тут же он пожалел, что сказал это. Нонна вдруг сделалась белой, как лабораторный халат. В темных расширившихся глазах мелькнуло выражение ужаса.

— Нонна, да ты… погоди, не переживай… — Валерий растерялся. — Ну, подумаешь, слух… вздор какой-то…

В следующую минуту Нонна овладела собой.

— Откуда этот слух?

— Ну… откуда слухи берутся? Никто не знает, черт дери…

И тут Валерию пришла в голову мысль.

— Подожди-ка, я позвоню в одно место, — сказал он.

Полистав записную книжку, он нашел нужный номер и закрутил телефонный диск. Секретарша профессора Рыбакова ответила сразу. Валерий попросил соединить его с профессором.

— К сожалению, невозможно. Лев Семенович вылетел в Москву по срочному вызову. Позвоните через неделю.

Валерий положил трубку, но не убрал с нее руки, задумался.

— Ну что? — нетерпеливо спросила Нонна. — Что ты узнал?

Не ответив, Валерий набрал другой номер и попросил позвать Андрея Ивановича. Спросили, кто говорит. Валерий назвал себя. Наконец знакомый медлительный голос сказал:

— Слушаю.

— Андрей Иванович, это Горбачевский, извините, что беспокою…

— Да ничего. Что у тебя стряслось?

— Я хотел насчет Ура, Андрей Иванович… Мы очень беспокоимся тут, ничего толком не знаем… Вы не в курсе случайно?

— Почему же это я не в курсе? — В голосе Андрея Ивановича послышалась усмешечка. — Твой Ур сейчас довольно далеко отсюда. Прозевал ты своего приятеля.

— Я был в отъезде, Андрей Иванович. А где он, если не секрет?

— Да секрета особого нет. За границей о нем газеты шумят.

— Так он… он за границей?

— Да. Между прочим, лодочка у него, ты был прав, очень занятная. Ну, что еще у тебя?

— Даже не знаю, что сказать… Уж очень неожиданно… А он вернется?

Андрей Иванович хмыкнул.

— Чего не знаю, того не знаю. Вообще — морока с твоим приятелем. Я-то по-прежнему считаю, что им ученые должны заниматься, а не мы… Да, вот еще что: отец его заболел там, в колхозе.

— Что-нибудь серьезное?

— Пока знаю только, что заболел. Ну ладно, Горбачевский, давай кончать. Будь здоров.

Валерий пересказал Нонне содержание разговора. Нонна опустилась на стул, потерянно уронив руки на колени.