(«Ничего не вернуть. И зачем возвращать?..»)

«С утра до вечера бегал он по Парижу в поисках денег», – писала Одоевцева. Но особенно не побегаешь — все тот же узкий круг людей. И все же были на весь Париж три-четыре места, где изредка — очень редко — можно было перехватить тысячу франков, то есть два доллара по тогдашнему курсу. Вот написанное в мае 1947 года письмо Владимиру Зеелеру, секретарю Союза писателей и журналистов, председателем которого был Борис Зайцев: «Глубокоуважаемый Владимир Феофилович, Б. К. Зайцев сказал мне, что ссуда, о которой я просил Вас, будет назначена сегодня вечером. Т.к. мне до крайности нужны деньги, я позволю себе потревожить Вас в воскресенье. Я зайду к Вам на квартиру в 1 час дня. Если Вас не будет дома — оставьте, пожалуйста, для меня деньги, очень прошу. Я употребляю слово "ссуда", т.к. обязательно верну деньги в кассу Союза, как только поправятся мои обстоятельства. Простите за беспокойство. Преданный Вам Георгий Иванов». Ссуду от беднейшего Союза он получил, о чем свидетельствует сохранившаяся расписка: «…мая 1947 получил от Союза Рус. Пис. и Журналистов для себя и жены И. Одоевцевой ссуду в одну тысячу фр. Верну при первой возможности. G. Ivanov Г. Иванов».

В старый, почтенный Союз вступить мог далеко не каждый литератор. В том-то и состояла причина существования двух писательских организаций в одном городе. Вторая называлась Объединением молодых поэтов и писателей, которое возникло позднее. «Молодых» — слово ключевое, ибо тех, кто начал свою творческую деятельность в эмиграции, в Союз не принимали. Членство в нем расценивалось как знак отличия. Состав же такой, что ему могла бы позавидовать любая российская писательская организация. В Союз входили Бунин, Куприн, Шмелев, Зайцев, Ремизов, Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Ходасевич, Алданов, Саша Черный, Дон Аминадо, Тэффи, Осоргин, Адамович, Милюков, Петр Струве. Когда Алексей Толстой жил в эмиграции, он тоже вошел в этот Союз. Элитарность состава, как полагается, была изрядно размыта членством многочисленных второстепенных литераторов и журналистов. Первым по времени председателем был избран Бунин. Главная цель состояла в благотворительности. Изыскивали средства, чтобы поддерживать неимущих.

Георгий Иванов стал членом Союза задолго до войны. В сентябре 1932 года Ирина Одоевцева получила в наследство целое состояние. А до получения наследства Георгий Иванов жил скромно, и приходилось обращаться в Союз за помощью. Вот его письмо Зеелеру, который и тогда, в самом начале 1930-х, был секретарем организации: «Глубокоуважаемый Владимир Феофилович, я вынужден Вас очень просить еще отсрочить мой и И. Одоевцевой долг Союзу. Я твердо рассчитывал получить деньги в апреле, но расчеты эти расстроились… Мне очень неприятно сознавать, что неаккуратность моя превосходит размеры дозволенного, но я сейчас нахожусь в материальном положении еще более трудном, чем когда брал у Вас деньги. Я боюсь назначать срок, но очень надеюсь, что половину суммы я сумею все-таки внести в ближайшее время. Извините, пожалуйста, за беспокойство. Преданный Вам, Георгий Иванов». Речь шла о незначительном долге в пятьсот франков, которые Георгий Иванов получил под ручательство Адамовича 7 декабря 1931 года. В ту пору он мог бы и обойтись без этих пяти сотен франков. Не слишком-то они улучшали его положение. Теперь все было иначе. Тысяча более дешевых послевоенных франков, выданных Зеелером, спасали от голода.

Как раз в ту пору и произошло знакомство с Юрием Павловичем Одарченко. Перед Георгием Ивановым сидел в кресле человек в очках, в синем берете, лицо мягкое или «помятое», чуть обрюзгшее. Рассказывал о чем-то мастерски – нельзя не заслушаться. Вдруг сделал жест, словно хотел поймать или отогнать от себя комара. Ни мух, ни комаров в тот зимний день в квартире Владимира Смоленского не водилось. Позднее Георгию Иванову объяснили, что Одарченко отгонял от себя чертей. Убежденность в их существовании у него была несокрушимой.

Разговор перешел на «Орион». Одарченко с Володей Смоленским и Анатолием Шайкевичем готовили номер. Решили, если дело дальше первого номера не пойдет, то пусть получиться не журнал, а альманах. Попросили стихотворения и у Георгия Иванова. В комнате собрались только поэты, дошло и до чтения стихов. Прочел Смоленский, затем Одоевцева, Гингер, Раевский, Померанцев. Наступила очередь Одарченко. Для этого собрания поэтов у него было приготовлено одно-единственное короткое стихотворение:

Георгий Иванов взглянул на Одарченко так, будто в эту минуту увидел его впервые. Кирилл Померанцев впоследствии уверял, что исключительно чуткий к поэзии Георгий Иванов при чтении двух последних строк от неожиданности вздрогнул. «Стихи Ю. Одарченко — оригинальные, ни на кого не похожие, поразили и удивили: неизвестно откуда вдруг появился новый самобытный поэт», — писал Г. Иванов в «Возрождении», вспоминая свое первое впечатление. Слушая тогда Одарченко, он один почувствовал подлинную новизну. Другие ждали от Одарченко чудачеств, и прочитанный им стишок казался одним из них.

Бывало, Одарченко выглядел беспомощным, неустроенным. Но это временами, а в повседневном быту казался спокойным, сознавая себя человеком независимым, не зависящим хотя бы от работодателя. Имел свое ателье по раскраске тканей, рисунки к тканям делал сам, продукция пользовалась спросом. Дело пульсировало, кормило. «Двери его дома никогда не запирались, — рассказывала Ирина Одоевцева. — Каждый из знавших его, кому почему-либо были нужны деньги, направлялся с хозяином в другую комнату, прямо к шкатулке, из которой предлагалось взять сколько нужно. И никогда не просил он этих денег обратно. Если же возвращали, то Одарченко считал, что должнику это по карману». Придя как-то к нему в студию, Георгий Иванов с явным интересом рассматривал развешанные по стенам картины.

– Похоже на шабаш на Лысой горе, — сказал Г. Иванов.

-Так и есть — по Гоголю.

– А кто это? — С портрета, написанного масляными красками, смотрел представительный господин, окруженный босховской нечистью.

-А это портрет судьи, – ответил Одарченко.

В феврале 1947-го вышел альманах «Орион» – своего рода первый послевоенный литературный смотр. Он показывал, что же осталось в нынешнем русском Париже от довоенной литературы. Альманах открывался посмертными стихами Владислава Ходасевича, что само по себе было редкостью, так как Ходасевич задолго до своей кончины стихи писать почти перестал. Рядом поместили Георгия Адамовича. Время помирило двух непримиримых спорщиков. В тридцатые годы спор двух крупных критиков оставался осью (или казалось так?), вокруг которой вращалась литературная жизнь. Потом шли стихи редко печатавшегося Валериана Дряхлова, близкого друга покойного Бориса Поплавского, затем — казачьего поэта Николая Евсеева, за ним – Антонина Ладинского, Юрия Одарченко, Ирины Одоевцевой, Георгия Раевского, Владимира Смоленского, еще не уехавшего в СССР Юрия Софиева и Николая Туроверова, тогда еще не написавшего свое знаменитое «Уходили мы из Крыма…», облетевшее все русское зарубежье. Среди всего этого богатства приютились два неведомых читателям поэта, подававших надежды, но так и не оправдавших их.