Однажды в разговоре Георгий Иванов заметил, что желавший обнаружить ключ к его стихам может найти его в «Распаде атома». Он называл «Распад атома» поэмой, вернее было бы назвать антипоэмой, так как произведение намеренно атиэстетическое. Герой «Распада…» размышляет об истории мира и об истории своей души. Он хочет порядка, но порядок только на поверхности жизни. Стоит лишь копнуть глубже, как обнаруживаются хаос, мировое уродство. На поверхности живут зверьки размахайчики, в глубине — бессмыслица. Эта книга — своего рода камерный апокалипсис.

Впоследствии Георгий Иванов считал, что с эпатажем, с утрированным цинизмом он переборщил. «Распад атома» ему не хотели простить десятилетиями. Например, в 1950 году в своей книге «Русская литература» Иван Тхоржевский (в прошлом управляющий делами правительства Врангеля) назвал «Распад атома» «срамной книгой». Задумавшись над этими обвинениями, Георгий Иванов написал грустное письмо Роману Гулю: «Не подумайте, что я такой охотник до пакостей. Ох, нет. Не дано мне этой благодати».

Главная мысль «Распада…» носилась в воздухе. «Что писать в эмиграции — все равно, высоту или падение. Все зависит от таланта, от серьезности». Эти слова сказаны не Георгием Ивановым, а Иваном Буниным, причем за несколько лет до того, как автор «Распада…» задумал свою трагическую книгу.

Некоторые образы «Распада…» навеяны воспоминаниями об Александре Ивановиче Тинякове. «Я его поил водкой, и он излагал душу. Очень было любопытно и органически неподдельно». Тиняков перемежал пьяную исповедь чтением своих стихов: «Я вступил в половые сношения / Со старухой преклонного возраста…» или «Любо мне плевку-плевочку по канавке проплывать…».

Сологубовские качели во время работы над «Распадом атома» качнулись в сторону, противоположную эстетизму. Это была попытка переосмысления или отречения от своего прошлого. Он считал, что в юности был эстетом, снобом и что ничего нет хуже русского сноба. Некий снобизм, конечно, проявлялся в нем и остаться незамеченным просто не мог. Например, искусствовед Эрих Голлербах, встречавший Георгия Иванова в Доме литераторов, назвал его «Уайльдом чухломской выделки».

Но если заглянуть поглубже, найдем нечто общее с Розановым. Роль, которую Василий Розанов сыграл в жизни интеллигенции, Георгий Иванов осмыслил только в послевоенное время. Никто из писателей, по утверждению Г. Иванова, — ни Горький, ни Леонид Андреев, ни Мережковский не имели такого влияния и обаяния. «Его одного постоянно называли гениальным. В книгах Розанова самые разные люди — особенно молодежь — искали и находили "ответы", которых до него не нашли ни у Соловьева, ни у Толстого, ни у Достоевского… Розанов был писателем редкостной одаренности. Но что, в конце концов, он утверждал? Чему учил? С чем боролся? Какие можно сделать выводы, прочтя его всего? — Ничего, ничему, ни с кем, ничего, никаких! Розанов, овладевал и без того почти опустошенными душами, чтобы их окончательно, навсегда опустошить. Делал он это с поразительной умственной и литературной изобретательностью».

«Распад атома» – самую трагическую свою книгу – Георгий Иванов написал в наиболее благополучный период эмигрантской жизни. «Жизнь моя была во всех отношениях беззаботно приятной. Очень приятной». Ему вторит Ирина Одоевцева, называя, Георгия Иванова того времени баловнем судьбы. Работа над «Распадом атома» его захватила, он часы напролет, переписывал каждое предложение, вспоминала Одоевцева. «Чтобы ему не мешали телефонные звонки и навещавшие меня знакомые и друзья, он даже поселился в отеле».

Георгий Иванов не был первооткрывателем темы распада, он только довел тему до крайней степени выразительности. До него так трагично ее никто не раскрывал. Эта тема оставалась злободневной в течение всего двадцатилетнего межвоенного промежутка. Говорили, что первым к ней подошел в своем «Закате Европы» немецкий философ Освальд Шпенглер. Его книга, лишь успев появиться в книжных магазинах, стала сенсационной. В Берлине Г. Иванов оказался свидетелем восхода всеевропейской славы «Заката Европы». Книга будоражила мысль, ее прочитали даже те, кто раньше не держал в руках философских сочинений. Вскоре ее перевели на русский. Но была ли она собственно философской книгой? Не случайно Томас Манн назвал ее «интеллектуальным романом».

Георгий Иванов отнесся к сенсации скептически. Он знал о русском трактате под аналогичным названием — «Сумерки Европы»» Он читал главы из этой еще неопубликованной книги в петербургском журнале «Северные записки», в котором он сам сотрудничал. Автор «Сумерек Европы» Григорий Ландау показал именно то, что принесло мировую славу Шпенглеру, хотя очерк «Сумерки Европы» появился в «Северных записках» лет на семь раньше.

Георгию Иванову довелось видеться с Григорием Адольфовичем Ландау. Светские манеры, превосходно сшитый костюм, гордая осанка, наружность Баратынского. В ночь их знакомства завывала метель и в гостиной у Каннегисеров уютно пылал камин. Пел свои песенки Михаил Кузмин, пел частушки недавно появившийся в Петрограде Сергей Есенин. И читал свои афоризмы Григорий Ландау. «Был я мальчишка и большой сноб — что я мог оценить в таком человеке!» – вспоминал Г Иванов. После того января 1916 года, когда они познакомились, столько всего случилось.

Снова услышал он о Григории Ландау уже в Берлине, когда вышла его большая книга под тем же названием «Сумерки Европы», что и давняя статья в мечтательных «Северных записках». О книге Георгий Иванов узнал случайно, да и мудрено было узнать – столько русских книг выходило в Берлине. Но книга Ландау прошла почти незамеченной и так легко было ее пропустить. «Эмиграция ее не переваривала, а был вроде как гениальный человек», – рассказывал впоследствии Г.Иванов. Для него самого книга оказалась «поразительной». Ландау показывал, что европейской культурной гегемонии наступает конец, что точка срыва уже пройдена, что близится эпоха морального потускнения, что Западная Европа уже сказала свое слово, что послевоенный мир будет неузнаваемым, что роль гегемона и мирового полицейского возьмет на себя заокеанская держава и что грядут большие столкновения — в частности между Америкой и Японией. Предсказания медленно сбывались.

В Париже Ландау снова напомнил ему о себе — на этот раз маленькой книжкой «Эпиграфы». Книжка состояла из афоризмов вроде тех, что Григорий Адольфович читал петербургским поэтам у камина в доме покойного Леонида Каннегиссера в Саперном переулке. Афоризмы запоминались. Вспоминала их и Зинаида Гиппиус. Например, она любила цитировать: «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Цитировала не очень точно, но суть сохранялась. Георгий Адамович цитировал точнее: «Если близкому человеку надо объяснять, то не надо объяснять». Адамовичу нравился еще и другой афоризм: «Если человек повторяет себя изредка — говорят, что он повторяется. Когда же он повторяет себя постоянно, говорят, что это его стиль».

Когда были созданы «Числа», Григорий Ландау стал в них сотрудничать. Его статья в этом журнале «Тезисы против Достоевского» вызвала яростные споры. Другая его статья «Культура слова как культура лжи» отозвалась эхом в стихотворении Георгия Иванова:

В «Числах» появилось продолжение книги «Эпиграфы». Лежа на диване в своей парижской квартире, Георгий Иванов прочитал их с жадным интересом: «Акробатом слова может быть и увалень духа… В культуре основанием служит вершина… Выразительность дается отклонением от нормы… Величайшая тема – борьба темной силы за самую убогую душу… Скептиком достойно быть только с болью – не с остроумием»…