(«Это месяц плывет по эфиру…»)

Или:

(«Россия счастие. Россия свет…»)

И в другом стихотворении:

(«Только звезды. Только синий воздух…»)

Книга была отпечатана 13 января 1937 года скромным тиражом – триста экземпляров. На каждой ее странице встречаются «холод», «снег», «снежный ветер», «зима», «морозное окно» либо ледяная предвечная тьма, в которую падает песня и в которой сам мир «оплывает как свеча». Или наоборот – вечность осыпается в наш мир — в мировое зло. Клю­чевая строка содержится уже в самом первом стихотворении: «Слишком мало на земле тепла». Но это только первые подступы к смыслу книги. Сколь просты стихи по форме, столь же сложны они по смыслу. О смерти он пишет, используя чистейший в русской поэзии метр — четырехстопный хорей. Тот же самый размер у разных поэтов может звучать по-разному благодаря возможному многообразию ритмического рисунка. У Георгия Иванова трагически окрашенный простенький четырехстопник проникнут вызывающе плясовым ритмом. «Содержание и форма намеренно упрощены и обнажены так, чтобы била в глаза их взаимозависимость», — сказал о стихотворении «Жизнь бессмысленную прожил…», уже цитированном выше, критик Петр Бицилли. Напомним:

Вместе с холодом — по контрасту с ним — «смысл, раскаленный добела». Настойчиво повторяемый «холод», «засыпанная снегом судьба», «сумрак снежный» приводят на память строки Георгия Иванова, написанные лет за десять до «Отплытия…». Это воспоминания о петербургском поэте Владимире Пясте, «кошмарном человеке» (как сказал о нем Осип Мандельштам): «Вид его нелеп. Его клюка, мешок, порванный шарф, круглое копеечное зеркальце, глядясь в которое, он поправляет галстук на ледяном Дворцовом мосту — все это ненастоящее. Настоящее — это "музыка", которой переполнена его душа. Он мучительно пытается ее выразить, но слышная ему, она ему не поддается — его словам и его попыткам. Настоящее одно — вечно прислушиваться с мучительным наслаждением к песне лермонтовского ангела, которая осталась в душе "живой", но "без слов". Этот поэт охотно вступает в разговоры. О чем он говорит? О разных разностях, но охотнее всего говорит "о самом главном"— о каких-то областях холода, которые в то же время области высшего сверхчеловеческого счастья».

«Сгоревшее, перегоревшее сердце, — сказал об этих стихах Г. Иванова Адамович. — Все сгорело: мысль, чувство, надежды. Поэт ничего не ждет… Он только перебирает строку за строкой, и они складываются у него одна другой слаще, одна другой меланхоличнее и нежнее».

Личность писателя и еще чаще поэта, его внутренний мир яснее проявляются в тоне, чем в стиле. Через интонацию можно услышать, идет ли слово изнутри, из первоисточника или его занесло на страницу каким-нибудь ветром. Своя интонация — качество более редкое, чем просто хороший стиль. Это Георгий Иванов чувствовал инстинктивно, и чувство было связано с чем-то самым важным — с тем, что вслед за Блоком он называл «музыкой».

(«Музыка мне больше не нужна…»)

Все-таки нужна, и еще как нужна. Почти в каждом новом стихотворении этого сборника встречается слово «музыка» и употребляется в блоковском смысле:

(«Это звон бубенцов издалека…»)

В свой поэтический мир он включает блоковский мир, но без каких бы то ни было иллюзий. В его словах слышится предельное отчаяние, но в его поэтической музыке звучат ноты счастья. Чуткие к общественным переменам люди утверждали в предвоенные годы, что в мире что-то резко переменилось, что в нем человеку стало более неуютно, что мир вступает в новую эру, незнакомую, но явно более бездушную. Об этом написан «Распад атома». Многие тогда об этом писали. Например, Петр Бицилли, значительный эмигрантский критик, говорил: «Мир вступает в другой эон, в котором человеку, как он понимался со времен Христа и Марка Аврелия, нет места».

Отбор старых стихотворений для включения в «Отплы­ви» проведен был в свете новейших настроений Георгия Иванова – настроений 1930-х годов. Он прочитал и снова перечитал свои прежние книги, обращая особенное внимание на те строки, в которых проявилось интуитивное предчувствие будущего состояния духа. Для новой книги он выбрал каждое третье стихотворение «Садов». Сосредоточившись в своем выборе на мотивах холода, льда, отчуждения, он сгруппировал и акцентировал старые стихи по-новому.

(«Теперь я знаю – все воображенье…», 1920)

Здесь строй стиха неоклассический, петербургский, а настроение – вполне современное, парижское. В новой книге заметен и другой мотив – совершенно сознательный, намеренный, полный отход от романтизма, который легко прослеживался в «Садах» (и местами присутствовал даже в эмигрантских «Розах»). Но в «Отплытии…» те же строки – например, следующая строфа из «Садов» – читаются и воспринимаются совсем иначе: