Так апрельским вечером Георгий Иванов угодил в тюрьму. А точнее в две, поскольку с Гороховой, где, как было известно «сиживал» Блок, Г. Иванова перевели на Шпалерную, где менее чем через полгода свои последние предрасстрельные дни провел Николай Степанович Гумилёв.
За Георгия Иванова хлопотала Академия наук, и вскоре он был отпущен, хотя совсем не надеялся, что удастся выйти через столь короткий по любым стандартам срок. «Небритый, облезлый, с узлом под мышкой я шел к Неве домой. Солнце сияло, дул резкий ладожский ветер, и большие льдины, треща и сверкая, проползали по темно-зеленой Неве».
Вскоре случайно увидел Николая Гумилёва на Бассейной улице. Гумилёв отчитывал Осипа Мандельштама, который ухаживал за артисткой Арбениной, очередной любовью Гумилева («моя атласная кошечка»). Арбенина стояла тут же, испуганная, не в состоянии остановить начавшуюся ссору. Подошедший Георгий Иванов сказал: «Услышал страшное слово "предательство", и это в присутствии нашей бедной Психеи». В тот же день он сочинил шуточное стихотворение, пародируя распространенный тогда жанр баллад «Сейчас я поведаю, граждане, вам / Без лишних присказов и слов, / О том, как погибли герой Гумилёв / И юный грузин Мандельштам…»
Сохранилась короткая записка Георгия Иванова, которая была приложена к следственному делу Николая Гумилёв (В.Ч.К. Дело № 214224). В записке не содержится ничего инкриминирующего, она была найдена при обыске у Гумилёва и приложена к его делу на всякий случай. Записка любопытна тем, что может дать нам представление о повседневности Г. Иванова: «Почтамтская 20, кв. 7, т. 28-81. Милый Николай! Пожалуйста, приходите сегодня с Анной Николаевной к нам и приведи с собой Михаила Леонидовича, если он будет у тебя. Приходите непременно. Мне самому нельзя уйти из дому, потому что у меня будет один корпусной товарищ»
Михаил Леонидович — это Лозинский, дружеские отношения с ним сохранились со времени первого Цеха. Аня Николаевна — вторая жена Гумилёва, в девичестве Энгельгардт. А Почтамтская, 20 — последний адрес Георгия Иванова в Петрограде.
Собираясь жениться на Ирине Одоевцевой, он подыскивал квартиру. Безуспешно пытался получить комнату в писательском общежитии в Доме искусств. Наконец администрация Дома предложила ему в этом бывшем особняке купца Елисеева две комнаты — баню с предбанником. Г. Иванов колебался. Видя его в затруднительном положении, Георгий Адамович, живший на Почтамтской. 20, в бельэтаже, в трехкомнатной квартире своей родственницы, эмигрировавшей во Францию, предложил поселиться у него. Г. Иванов передал елисеевскую баню Гумилёву, в которой он прожил недолго и там же в ночь на 4 августа 1921 года был арестован. Г. Иванов с Одоевцевой переехал к Адамовичу на Почтамтскую, в богатый доходный дом против дворца Фредерикса, бывшего министра двора. Улица считалась аристократической.
Уже начался нэп, и на Почтамтскую в просторные квартиры ринулись новые скоробогачи. Одну из комнат Адамович сдал спекулянту Васеньке, которого Г. Иванов описал в романе «Третий Рим». Летом 1922 года Георгий Иванов задумал добиваться отъезда за границу, чтобы там «пересидеть» до времени, когда все «наладится», и квартира на Почтамтской начала превращаться в проходной двор. Адамович втянулся в картежную игру, к нему стали наведываться сомнительные личности. Г. Иванов старался как можно реже дома. И когда Георгий Иванов с Ириной Одоевцевой уже обосновались в Берлине, в квартире Адамовича в конце 1922 года было совершено преступление, суть которого осталась неизвестной. Одоевцева что-то знала, но в своих в мемуарах ни словом не проговорилась. А Георгий Владимирович рассказал о том, что знал (а то, что не знал, вероятно, домыслил), в очерке «Дело Почтамтской улицы», впервые напечатанном, когда ни его, ни Одоевцевой, ни Адамовича уже давно не было в живых.
Весной 1921 года Георгий Иванов последний раз видел Александра Блока, чей персональный вечер в Большом драматическом театре проходил 25 апреля. Это было его последнее выступление в Петрограде. Зал, вмещавший полторы тысячи человек, оказался переполненным, стояли в проходах. Речистое вступительное слово Корнея Чуковского – и на сцене остался один Блок. Перед такой огромной аудиторией он никогда еще не выступал. Аплодисменты стихали на какие-то секунды и снова усиливались. Читал он не много, больше времени занял доклад Чуковского. Аплодисменты звучали после каждого стихотворения. Последним он прочел «Девушка пела в церковном хоре…». Овация, устроенная по окончании вечера, не смолкала. Публика не хотела уходить. В зале погасили свет, и только тогда люди стали расходиться. Но многие ждали у выхода, чтобы еще раз взглянуть на Блока.
Возвращались пешком по набережной Фонтанки: впереди Чуковский со своими студийцами из Дома искусств, позади Блок с Гумилёвым. Не обращая ни на кого внимания, они вели серьезный разговор. Обрывки слов долетали до Георгия Иванова, который шел позади вместе с молчавшим Зоргенфреем, близким другом Блока, автором уже упоминавшегося стихотворения, облетевшего весь город: «Что сегодня, гражданин / На обед? / Прикреплялись, гражданин, / Или нет? / Я сегодня, гражданин, / Плохо спал: / Душу я на керосин / Обменял». Некоторые фразы из разговора Блока и Гумилёва, расслышанные Георгием Ивановым, растревожили его.
– Николай Степанович, союза между нами быть не может…
– Значит худой мир, либо война?..
– Худого мира тоже быть не может…
Это было продолжение их давней полемики о поэзии, но продолжение это оказалось завершением спора, через несколько дней Блок уехал в Москву, а с середины мая болезнь его обострилась и до самой кончины удерживала дома.
Весной Георгий Иванов работал над статьей для журнала «Дом искусств». Была она трудной, так как предстояло на нескольких страницах дать обзор творчества более чем десяти поэтов. Со статьей вышла неприятность: Евгений Замятин, член редколлегии журнала, подверг ее радикальной правке. Г. Иванов протестовал, настаивая на первоначальном варианте, но получил отказ. «Если с правкой вы не согласны, печатать вообще не будем», — сказали ему. Он тут же написал заявление в президиум Союза поэтов, что значило — лично Гумилёву. С ним Г.Иванов предварительно уже обсудил ситуацию. «Пиши заявление, — сказал Гумилёв, — поддержку обещаю». И он написал: «Мне была заказана журналом Дома Искусства статья о современной поэзии. Сдав ее, я получил ответ о принятии ее при условии изменения одного лишь места, каковое и было мною произведено. Через несколько месяцев я увидел мою статью отправляемою в набор, причем к величайшему моему недоумению констатировал в ней присутствие совершенно неграмотных вставок, сделанных рукою Е. Замятина. Я сообщил о происшедшем Чуковскому и получил от него категорическое заверение в том, что моя статья не подвергнется никаким посягательствам и происшедшее лишь недоразумение. Однако сегодня я узнал, что статья моя вовсе выкинута из номера, причем мотивом этому послужило мое несогласие на поправки. Поэтому я прошу у президиума Союза поэтов защиты моих прав на литературную самостоятельность, подвергшуюся такому грубому посягательству со стороны редакции журнала "Дом Искусств"».
Гумилёв не спеша прочитал сочинение, одобрительно-иронически хмыкнул. Править в этом шедевре канцелярского жанра ничего не стал, только поставил своей рукой дату: 8 июля 1921. А на другой день написал сопроводительное письмо в Президиум Союза писателей: «Препровождая при сем заявление поэта Георгия Иванова, очень прошу Президиум Союза писателей вынести суждение о происшедшем и сообщить его Президиуму Союза поэтов. Я хочу верить, что это будет сделано незамедлительно, дабы угроза Е. Замятина о непомещении статьи во втором номере не могла быть приведена в исполнение. Председатель Союза поэтов Н. Гумилёв».
Через три дня письма Г. Иванова и Гумилёва рассматривали в Союзе писателей. То ли возникли споры, то ли не все члены Президиума были в сборе, но обсуждение отложили. И только за день до ареста Гумилёва принято было решение: «Признать: а) что всякая заказанная статья, независимо от того напечатана она или не напечатана, должна быть оплачена б) что всякие крупные изменения должны быть произведены с ведома автора». Статья появилась во втором номере журнала.
