Аксенов считался одним из ведущих знатоков английской литературы, однако в его дельной заметке слышны отзвуки литературной войны. Поэтическая Москва в начале двадцатых годов воевала с поэтами Петрограда, футуристы — с акмеистами, авангард — с неоклассиками. А сам Аксенов, входивший в московскую футуристическую группировку «Центрифуга», а затем в группу конструктивистов, не забыл саркастического отзыва Г. Иванова о коллективном сборнике Московского союза поэтов, в котором участвовал. Георгий Иванов писал: «В нынешней Москве в каждом праздношатающемся молодом человеке, как Венера в куске мрамора, таится новое поэтическое течение… В альманахе Московского союза благозвучно и просто названном “Сопо", собраны стихи 15 поэтов, представляющих 9 направлений. Можно по-человечески пожалеть об Аксенове, Боброве, Грузинове… Каждый из них из кожи вон лезет, чтобы походить на поэтов, не имея никаких к этому данных… Аксенов и Бобров, опираясь на солидную эрудицию, проделывают огромную сизифову работу над стихом… эти поэты, несмотря на свою развязность и самоуверенность, заслуживают сочувствия как несчастные люди, сбитые с толку чертом и не нашедшие своего истинного призвания. Я не хиромант, но мне кажется, что в Аксенове и Боброве пропадают почтенные методические доценты точных наук… Но сидя на Московском Парнасе, они предпочитают втирать очки провинциалам».

О своем переводе «Кристабели» Георгий Иванов написал через много лет гарвардскому профессору, главному редактору нью-йоркского «Нового Журнала» Михаилу Карповичу: «Никому в эмиграции, да и мало кому в Сов. России этот первоначальный текст известен. За четверть века я его время от времени улучшал… чтобы включить в тот воображаемый посмертный или предсмертный том лучшего , что было мною сделано… Я очень дорожу все-таки и сейчас своей стихотворной подписью — напр., у меня лежит штук сорок новых стихотворений, которые я не пошлю Вам и никуда вообще, т. к. не удовлетворен ими. "Кристабель" — вещь первоклассная (не говорю уже о самом Колридже — первоклассная как передача его). Чтобы дать Вам понятие о качестве перевода, прилагаю заключение, оставшееся нетронутым, как было, и которое Михаил Лозинский, прочтя, развел руками: "Я бы так перевести не мог"».

В этом письме Георгий Иванов утверждал, что его «Кристабель» в эмиграции никому не известна. Но весь тираж в свое время разошелся и книжка отнюдь не канула в забвение. Упоминает о ней даже такой мастер перевода, как Валерий Перелешин в своей монументальной, написанной онегинской строфой «Поэме без предмета».

Еще больше переводил Георгий Иванов из Байрона: поэму «Корсар» объемом более двух тысяч строк и поэму в тысячу строк «Мазепа». Ни тот, ни другой перевод не был опубликован, оба пылились в архиве «Всемирной литературы». С французского Г. Иванов переводил созвучных ему Бодлера и Самэна. Увлекся также Теофилем Готье, и своим увлечением обязан был Гумилёву, который перевел целую книгу Готье «Эмали и камеи» и считал ивановский перевод Готье образцовым. Наиболее удалось стихотворение Готье «Ватто», столь близкое Г. Иванову тематически. Стихотворению бы войти в «Сады», настолько оно соответствует главным мотивам этого сборника, но Г. Иванов включил его в берлинское переиздание «Вереска». Сам образ художника Антуана Ватто, столь близкий Г. Иванову, не утратил своего очарования до конца жизни поэта. Вот строки из его последней книги:

(«Почти не видно человека среди сиянья и шелков…»)

И в той же книге 1958 года, не называя имени Ватто, он пишет в тонах «прозрачной прелести»:

(«Насладись, пока не поздно…»)

Бодлер переводился им для затеянного «Всемирной литературой» полного собрания стихотворений французскою поэта, однако эта книга не вышла. На поэтический перевод Георгий Иванов смотрел как на творчество, и те, кто сам чего-то добился на этом поприще, считали его мастером в переводческом деле.

Последняя его переводческая работа — тоже с французского. В 1920-е годы во Франции становится все более известным имя Сен-Жон Перса, будущего нобелевского лауреата. Писать стихи он начал одновременно с Георгия Ивановым, а широкую известность приобрел в 1924-м своим «Анабасисом». Тема этой поэмы в прозе — нравственный распад западной цивилизации, зашедшей в тупик. Нечто аналогичное находим и в «Распаде атома» Георгия Иванова. В нем те же тема и жанр: тема — духовное разложение человека европейской культуры, а жанр — поэма в прозе. Но у Перса есть выход — хотя бы и утопический, а в «Атоме», как сокращал в письмах сам Георгий Иванов название этой книги, никакого выхода нет — только тупик.

Г. Иванов и Адамович получили заказ на перевоз «Анабасиса» вскоре после выхода в свет французского оригинала. В 1925-м перевод вышел отдельной книгой в русском парижском издательстве Поволоцкого. Перса в то время сравнивали с Полем Валери, а Николай Татищев, парижский старожил, литератор круга Бориса Поплавского, писал: «В 20-х годах тон здешней литературы задавали Поль Валери и Перс». Перс был окружен благоговением, еще немного и возник бы культ Перса. Однако ни Г. Иванов, ни Адамович этих восторгов не разделяли. Заметим, что перевод был заказным, и Перса оба переводчика считали мечтательным декламатором, хотя и необычайно изощренным. На «Анабасисе» и окончилась переводческая деятельность Георгия Иванова.

Начиная с десяти утра бывший барский особняк на Бассейной улице постепенно наполнялся. Около одиннадцати очередь к раздаче оживлялась: на раздаче наливали первую тарелку селедочного супа. Иной раз давали запеканку из мороженой картошки с воблой или пшенку с селедкой — смотря в какой день придешь. Предпочитали приходить каждый день. Лишь бы ноги носили. Порции скромные, а на вместительных тарелках смотрелись они оскорбительно лилипутскими. Хлеб полагалось приносить свой, полученный по карточкам.

-Да откуда же им больше взять? Видите, какая очередь к раздаче. Того и гляди не хватит. Говорят, каждый день пятьсот человек кормится, а всего в «Доме литераторов» шестьсот членов. Зато уютно, тепло, гобелены на стенах. Где еще такое увидишь! И электричество подают — забронированный кабель. А чаю — сколько душе угодно.

– Какой же это чай, бурда какая-то.

– Зато кипяток. Горяченького с мороза… и на том спасибо. Керосина-то где взять, чтобы чай дома вскипятить. Слышали стишок?

Дом литераторов открылся 1 декабря 1918 года. Людей собиралось много. Удивлялись — неужели столько писателей в обескровленном, обезлюдевшем городе? Но не все тут были литераторами — кто мог, тот грелся-кормился. Встречались и такие, кто приходил пораньше, уходил попозже, проводя весь день в бывшем барском особняке. Ведь тут есть с кем словом перекинуться, не с большевиками же.

«Настоящие писатели» тоже приходили. Вспоминали о простоявшем двухчасовую очередь Блоке. Появлялся Гумилёв – особенно когда нечем было отапливать квартиру. «Хожу сюда каждый день, как лошадь в стойло», — как-то сказал он Георгию Иванову. Дома он работал, не снимая оленьей дохи, купленной в Мурманске, и когда в его квартиру на Преображенской улице входил Георгий Иванов, советовал оставаться в пальто, не рисковать здоровьем. В Доме литераторов сиживали за одним столом Николай Гумилёв, Владимир Пяст, Михаил Кузмин, пришедший по морозу в летнем пальтишке, и Георгий Иванов, все в том же отутюженном единственном костюме. В те селедочно-пшенные дни беглому взгляду он мог показаться чуть ли не дэнди.