Кроме того, мне ужасно хотелось в туалет. Но почему‑то было стыдно туда идти, пока в доме эта девица.

   Я вздохнул и, усевшись за стол, открыл книгу, которую, не глядя, прихватил из библиотеки. Естественно, это оказалась совершенно нечитабельная вещь — стихи Есенина. Я тихо зарычал и принялся остервенело листать страницы — так, что на лицо повеял ветерок. И вдруг…

   Ну, вы знаете, как это бывает — глаз вдруг цепляется за слово, за строчку. И останавливается — словно якорем в берег.

А месяц будет плыть и плыть, роняя весла по озёрам…

   Я вздохнул. Прислушался ещё раз к весёлому шуму «по соседству». И, найдя эти строчки, начал читать…

   Я оторвался. Помолчал. И дальше читал вслух — тихо, но так, чтобы слышать себя. Я всегда хорошо читал стихи, хотя и не любил поэтов прошлых веков — казалось скучно…

— Весной и солнцем на лугу

   Я отложил книгу. Положил на стол кулаки и тупо уставился на них.

   Потом на кулак капнуло. Я мазнул рукой по глазам. Вот так. Второй раз за два дня. Приехали. Я ожесточённо подумал: «Уйду! Прямо сейчас уйду, убегу, не хочу, не могу больше!!!»

   Это были неясные мне самому, бессвязные и острые до боли мысли. А в следующую секунду кто‑то тихо подошёл к двери моей комнаты с той стороны. Я понял, что это тётя Лина. Понял отчётливо, хотя и не знаю — как.

   Уже позже — гораздо позже — я понял, что, войди в тот момент тётя Лина — и всё — вообще всё — пошло бы совсем по–другому. Она бы меня начала жалеть. Обязательно.

   И я не простил бы этой жалости.

   Но она постояла и отошла.

   Я перевёл дыхание. Поднялся и подошёл к двери — запереть её. Но — сам не знаю, зачем — перед этим приоткрыл.

   И буквально нос к носу столкнулся с Юркой и его приятелями — они шли по коридору, весёлые и переговаривающиеся между собой.

— А, привет, — вполне дружелюбно сказал длинноволосый Ромка. Как хорошему знакомому казал… и я ощутил толчок искренней благодарности. А эта самая Нина… Короче, он смерила меня таким взглядом, что мне чудовищно захотелось дёрнуть её за косу. Посильнее.

   Хотите — смейтесь, хотите — нет.

   Я сделал ещё одну глупость — отшатнувшись обратно, захлопнул дверь. И ещё долго слышал в коридорах её смех — тот смех, каким смеются девчонки, когда хотят, чтобы парень непременно их услышал и понял, какой он лох и насколько они выше его.

   Мне приснился Есенин. Как на портрете в книжке.

   Мы вместе плыли по неширокой лесной реке. Стоя на корме лодки, он неспешно и умело грёб длинным веслом и что‑то мне говорил. А я полулежал на носу, отводил с нашего пути гибкие ветви ив и время от времени соглашался с его словами. Они были мудрыми и простыми, как небо над нами, как вода вокруг лодки, и я знал, что буду помнить их, когда проснусь…

   Я помнил, честное слово — помнил наш разговор. Помнил первые несколько секунд после того, как проснулся неприятным толчком и лежал в темноте, не осознавая себя. Потом всё вернулась — рывком — и я понял, что меня разбудило.

   Через приоткрытую дверь мне послышались в комнате Юрки какие‑то звуки. Неопределённые, словно кто‑то что‑то бормотал или… или не поймёшь что.

   Наверное, всё ещё раз изменилось именно в тот момент. Я иногда думаю сейчас, как всё сложилось бы дальше, не сунь я голову тогда в дверь.

   Никогда в моей жизни ещё не менялось столько всего за такие короткие сроки. Другое дело, что я тогда ещё не подозревал обо всех этих переменах…

   …Света в комнате не было, но я неплохо вижу в темноте, да и луна лупила в единственное окно — на полу чётко застыла вытянутая тень переплёта. И в этом лунном свете я увидел, что мой кузен лежит боком на кровати, стянувшись в комок так, что я не сразу понял, где у него руки, где ноги, где голова. Так сворачиваются южноамериканские броненосцы. Он трясся — солидная кровать ходила ходуном — и что‑то бормотал.

   Я не испугался, хотя зрелище было диковатым. Честно говоря, мне в первую секунду показалось (точнее — я был уверен), что Юрка вколол себе «чудо–коктейль». Кто носит такие вещи в полевой аптечке — нередко не может удержаться применять их не по назначению, а для кайфа. Помню, я огорчённо подумал, шагнув в комнату: «Вот блин, а тётя‑то не знает — подарочек…» Но уже в следующую секунду я понял — не–е, братцы, это не кайф пришёл, а какая‑то фигня. Болезнь.

   Во–первых, Юрка был мокрый, как… не знаю, как будто только что вылез из воды. По нему буквально текли ручьи пота, я даже запах ощущал. Трусы облепили тело, аккуратная новая повязка на плече (та девчонка сделала?) промокла насквозь. Юрка прятал ладони между колен и безостановочно, страшновато нёс шёпотом какую‑то чушь:

— …туда нельзя, там обрыв… да скорее же, надо скорее, ребята… нет, я не могу, я не соглашусь, этого не будет… зима… зима… зима… да что же такое, в конце концов, сколько можно ждать… тррррр… (отчётливая звонкая трель зубами) не в игрушки играем, надо поджигать… — потом совсем какую‑то околесицу на английском, так быстро, что я не понял ни единого слова. И вдруг очень раздельно: — По три банки на брата. И планшет.

   Он хрипло выдохнул открытым ртом, попытался перевернуться на другой бок, но его опять жестоко согнуло и сильно затрясло.

   Я стоял в нерешительности и недоумении, размышляя, бежать за тётей или нет. И как раз когда уже совсем решил бежать (очень было похоже, что мой кузен загибается) — увидел на половике рассыпанные таблетки.

   На секунду я опять подумал было, что Юрка таки «принял» и сейчас путешествует в каких‑то интересных мирах. Тем более, что таблетки были явно самодельные, неровные и большие. Но от них пахло… пахло ивой (и на меня накатил запах из моего сна). Ни разу не слышал, чтобы наркота пахла ивой. Зато… что‑то такое с ивой было связано…

   Я наморщил лоб — и это помогло. У меня вырвалось:

— Чёрт, у него же малярия!

   Полезно много читать. Вообще‑то от малярии лечатся хинином. Но в наших местах не растут хинные деревья — а их отчасти заменяет ива, ивовая кора!..

   …А почему он в аптеке не купил хинин‑то?..

— Не хроническая, приступ. Это не заразно.

   Я вздрогнул.

   Всё ещё трясясь, Юрка смотрел на меня блестящими глазами. Он облизнул сухие белые губы, попытался сесть, но рука, которой он оперся о кровать, жалко подломилась, и он, тяжело дыша, ткнулся щекой в подушку. Закрыл глаза. И тихо сказал:

— Помоги.

   Видно было, что ему ужасно неудобно, но ясно было так же, что он слишком слаб, чтобы быть сильным. У меня почему‑то сжалось в горле — и я решил про себя, что никогда не напомню ему про эту ночь. Никогда, что бы ни случилось. И так было не факт, что он меня простит — простит за то, что я дважды видел его беспомощным и дважды помогал. Люди, как ни странно, часто не прощают именно такого. Удар в морду могут простить. А вот что выносил из‑под них утку — запросто не простят.