Володя, вознегодовав было в душе на Белоруса за его высокомерное высказывание, хотел грубо ему ответить, что обойдется и без его помощи, но лишь улыбнулся, спорить не стал и указал на диван — отсюда голос Белоруса был бы слышен маме лучше всего.

— Так, где же картина? — коротко, почти отрывисто спросил Белорус, едва уселся на диване (Кит примостился с ним рядом).

В расчеты Володи не входил предварительный показ полотна, но отказать он не мог. Подняв картину и сняв с нее бумагу, Володя с расстояния примерно метров в пять показал ее Белорусу. Петрусь Иваныч согнутым пальцем сделал Володе манящий жест, говоря:

— Ближе, ближе, издалека не вижу.

Но Володя с улыбкой покачал головой:

— Нет, подождите. Вы, что ли, сомневаетесь?

— Нет, не сомневаюсь, — тоже с улыбкой заявил Белорус. — Все, что рассказал ты мне той ночью, очень похоже на правду. Одна копия висит там, где висел оригинал, другая — у Злого или у Паука, не знаю. У тебя же, по моим расчетам, должен быть оригинал. Говори прямо, чего ты хочешь за него? Ты видишь, я предлагаю честную сделку, хотя мог бы прибегнуть к силе, ведь ты, прямо говоря, не имеешь права на эту картину. Вся операция была задумана не тобой, не тобой она и финансировалась. Ты же хочешь присвоить себе как идею замысла, так и результаты вложенных усилий и материальных средств.

Эта умная с виду речь не понравилась Володе:

— Не вам это говорить! — громко произнес мальчик. — Если вы станете действовать силой, то и Паук, которого вы хотели надуть, тоже будет применять силу и силой заставит вас потом отдать картину. Вы, Петрусь Иваныч, еще тот мошенник и решили надуть своего сообщника. Покуда вам это сошло гладко, потому что Паук сейчас охотится за Злым, думая, что картина у него. Но если он узнает, что полотно у вас, то вашей милости не поздоровится. А ведь я могу пожаловаться Пауку или не пожаловаться. Так что нечего меня пугать.

Твердая речь Володи смутила Белоруса, зато Кит сидел сам не свой. Мальчик видел, что бандит зачем-то все время толкал Белоруса в бок, а когда Володя кончил говорить, стал шептать ему что-то на ухо.

— Хорошо, — по-барски милостиво заулыбался Петрусь Иваныч, — мы будем слушать твои условия, впрочем, ты мне их уже изложил той ночью. Может, ты передумал?

— Нет, не передумал, — сказал Володя, говоря громко, так, чтобы могла слышать мама. — Я отдам вам картину с тем условием, что вы отпускаете домой мою маму, Климову Викторию Сергеевну, да и вообще никогда в жизни не пытайтесь больше к ней подойти или заговорить по телефону. Так вот, когда мама вернется домой, вы получите картину, эту самую картину. Разве цена мала? Там, за границей, куда вы собираетесь удрать с картиной, вы на деньги, что получите от ее продажи, купите себе другую жену. — И не выдержав напряжения, забыв, что его слушает еще и мать, Володя прокричал на выдохе: — Отдайте мне мою маму, отдайте!

Несмотря на то что Кит радостно улыбался и усиленно толкал Белоруса в бок (соглашайся, плата не велика!), Белорус укоризненно покачал головой:

— Да, Володя, многого в жизни ты еще не понимаешь. Ну как же я смогу отпустить твою маму? Ты предлагаешь мне прогнать ее? Это совсем не по-джентльменски будет...

— А вы и не джентльмен! — снова прокричал Володя. — Вы с ворами знаетесь, вы организуете похищение из Эрмитажа, вы собираетесь увезти краденую картину за границу, а ведь она нам принадлежит, России!

В ответ на эту страстную фразу Белорус и Кит расхохотались одновременно. Им, видно, было смешно слышать все это из уст человека, замаранного преступлением.

— Ладно, Володя, — примирительным тоном сказал Белорус, когда кончил смеяться. — Оставим все эти высокие материи для Божьего суда — Он рассудит. Теперь же закончим наше дело. Ты требуешь возвращения своей матери, и я сейчас обещаю: завтра же она будет у тебя дома, хотя мне очень жаль с ней расставаться — она прелестная женщина. Но картина, — и Белорус усмехнулся, — еще прелестней...

Вдруг Володя, неотрывно смотревший на Белоруса, увидел, как у Петруся Иваныча, смотревшего куда-то в сторону двери, медленно отпадает нижняя челюсть и удивленно расширяются глаза, а брови поднимаются вверх. Володя оглянулся — на пороге гостиной стояла мама и, положив руку на дверной косяк, внимательно и с некоторым удивлением в лице смотрела на Петруся Иваныча.

— Как интересно, — холодным, спокойным тоном, которого Володя обычно боялся и не любил, заговорила Виктория Сергеевна, — как интересно было бы взглянуть на картину, ради которой вы, милейший Петрусь Иваныч, решили отправить меня домой? Это что же, на самом деле краденая вещь? Из Эрмитажа краденая?

Смущенный до яркого румянца на щеках Петрусь Иваныч встал с дивана.

— Виктория, да что ты! — сказал он, по-дурацки разводя руками, не зная, видно, что с ними делать. — Ну как ты могла подумать, что я стану мараться в каких-то грязных делах с крадеными картинами, к тому же унесенными из Эрмитажа? Да и ты слышала когда-нибудь, чтобы из Эрмитажа что-либо крали? Знаешь, все, что прозвучало в этой комнате, было всего лишь шуткой. Володя, пригласив нас с коллегой, — и Белорус галантно указал на Кита, взъерошенного и недовольного всем происходящим, — к себе домой, желая что-то предложить... Я знаю, он так обижен на меня из-за тебя, вот и пофантазировал немного. Так сказать, вариации на тему...

Но Виктория Сергеевна была умной и проницательной женщиной. Она тут же уловила фальшь в словах Петруся Иваныча, к тому же облик его «коллеги» выдавал человека если и не преступного мира, то, по крайней мере, того, кто готовится занять в этом мире одно из почетных мест.

— Володя! — строго сказала мама, обращаясь к сыну. — Ты показывал им картину, покажи ее и мне, сейчас же!

Володя, может быть, и показал бы маме копию «Иеронима» (чего тут страшного?), но Петрусь Иваныч, как бы поняв его намерение, решительно воспротивился. Изменив свой недавний слащавый тон на жесткий и решительный, Белорус сказал:

— Попробуй только покажи! Увидишь, что дальше будет! — И словно в подтверждение угрозы с дивана поднялся Кит, низкорослый и угрюмый, похожий на орангутанга, страдающего несварением желудка. — А вы, почтенная, не извольте-ка вмешиваться в мужское дело! Видали, картину ей показать!

Мама, оскорбленная этим тоном, понимая, что в картине и кроется основание всей этой истории, понимая, что картина на самом деле краденая, теперь обратилась к Петрусю Иванычу, и Володя заметил, как покраснели ее глаза, готовясь вот-вот заискриться слезами.

— Если ты боишься показать мне картину, ради которой обещал моему сыну... отправить меня домой, то картина эта на самом деле краденая! Знаешь, я подозревала, что ты человек нечестный, не тот, за которого себя выдаешь, но теперь убедилась в этом... Слава Богу, что это произошло не спустя год или два. — И мама добавила, улыбнувшись самым язвительным, презрительным образом, указав на Кита: — А еще культурным человеком себя считаешь, с такими типами имея дело!

Кит хотел было возмутиться, пробормотал даже что-то угрожающее, но мама крикнула грозно и повелительно:

— А ну вон пошли из моего дома, подонки!

И Петрусь Иваныч тут же двинулся к выходу, вслед за ним пошел и Кит, все еще что-то бормоча дорогой. В прихожей Белорус быстро натянул на плечи свое шикарное пальто, выражая движениями негодование, потом повернулся в сторону Виктории Сергеевны и тихо так, со своей обычной слащавой улыбочкой, но дрожащими губами произнес:

— А что до дружбы с ворами, то я вам скажу одно: самым главным вором во всей этой истории ваш сынок является, Володенька. О, он еще себя покажет, будьте уверены!

И пока мама, изумленная и испуганная, подыскивала слова для реплики своему, теперь уже бывшему другу, Белорус сказал Володе:

— А с тобой, приятель, мы увидимся, и даже скорей, чем ты думаешь. Я тебе всей этой комедии не прощу!

Кит грубо подтолкнул Петруся Иваныча к выходу, сказав: «Да двигай же! Столько времени потеряли!» — и громкий хлопок дверью возвестил Володе и его маме о том, что «любители искусства» удалились.